UN0. CLINIC
Айболит
из Альбиона
из Альбиона
Это был 1991-й. Еще Валерий Леонтьев не сделал свою первую пластическую операцию, еще Людмила Гурченко оставалась похожей на себя прежнюю, когда 35-летний сосудистый хирург Александр Пухов стал заведующим первым на Урале и в Сибири отделением реконструктивной, пластической и микрохирургии. Открытое по приказу Министерства здравоохранения Советского Союза, оно было призвано обслуживать Челябинскую, Свердловскую, Курганскую, Кустанайскую и Оренбургскую области. За сотни километров санавиация начала привозить сюда пациентов с отрезанными конечностями, чтобы доктор Пухов пришил их на место и вернул пострадавшего к нормальной жизни. За тридцать лет, к слову сказать, таких операций случилось более четырех тысяч, из них 90 % привели к полному восстановлению вплоть до возможности заниматься спортом.
Но на самом деле этот рассказ стоило начать с событий еще более ранних. Ашинская железнодорожная катастрофа, унесшая в июле 1989 года порядка шестисот жизней (и еще столько же человек требовали скорейшей медицинской помощи), свела в одной точке и навсегда изменила судьбы двух врачей – британского профессора Колина Рейнера, уже тогда руководившего отделением ожоговой и пластической хирургии государственной клиники города Абердина (Шотландия), и российского молодого, но талантливого и амбициозного хирурга, делавшего уверенные шаги к покорению профессиональных вершин. В те горячие (во всех смыслах) июльские дни доктор Пухов впервые увидел, как работают зарубежные коллеги.
– Это было необычным для нас, – вспоминает он сегодня. – Мы с жадностью смотрели на их инструменты, на то, как они оперируют, у них многому можно было научиться. К тому времени у меня уже был опыт пришивания рук, пересадки кожных лоскутов, транспозиции тканей с эстетической целью после удаления злокачественных опухолей, но возможность увидеть, как это делает магистр хирургии, член Королевского колледжа хирургов Англии, Шотландии, член совета Британской ассоциации пластических и реконструктивных хирургов, дорогого стоила. Именно Колин Рейнер дал мне толчок в выборе специализации. одним из первых в Челябинске (да и в России) я занялся пластической хирургией, а он стал моим учителем. Многие пострадавшие в ашинской катастрофе лечились у него в Британии, а потом долечивались уже в нашем отделении пластической хирургии.
В 1993-м, когда железный занавес уже пал, Рейнер пригласил Пухова к себе в гости. Там молодой ученый стажировался полгода. Он учился делать эстетические операции, в то время как в России об этом направлении хирургии еще никто даже не думал. Единственный институт красоты существовал тогда в столице, и только самые большие звезды кино и эстрады могли рассчитывать на коррекцию внешности.
Поднимите мне веки!
2021-й. Областная клиническая больница. Кабинет заведующего отделением реконструктивной и пластической хирургии. Профессор Пухов бросает на пол силиконовый протез и со всего маху встает на него красивым замшевым итальянским ботинком: «Отличная работа!» Нет, это он не про мокасины, бережно обнимающие загорелые стопы. «смотрите, какой он прочный! – Пухов поднимает имплантат и протягивает его мне. – Его невозможно порвать, я даже не знаю, что надо сделать, чтобы это произошло. У меня таких случаев не было. Лера Кудрявцева растрезвонила на весь мир, что у нее порвался протез, но я даже предположить не могу, чем она занималась, чтобы получить такой результат. Я взял и разрезал один экземпляр, и ничего никуда не вылилось – наполнитель ведет себя, словно игрушка-лизун: при надавливании немного вылезает из оболочки, но стоит ослабить нажим, и он втягивается обратно. Чай будете? У меня есть очень хороший, китайский…»
– Давайте, если это не проблема.
– Проблема была бы, если бы вы сейчас стейк на гриле захотели. А чай – не проблема.
Пухов заваривает чай, и пока мы его пьем, говорим о том, что малознакомые люди редко обсуждают в приличном обществе.
– Вы звезда?
– Нет, просто я первый. Звезды так сошлись. И сейчас хоть прыгай, хоть на голове стой, первым уже не станешь. Две руки пришил Пухов. Две ноги – Датиашвили. Это как история с покорением космоса. Первым туда полетел Гагарин, и все, номером один больше никто не станет. Будешь вторым, третьим, пятым, но помнить все будут Гагарина, его будут принимать короли и принцы. Вторых уже не принимают. И третьих – не принимают. И так везде.
– Человеку, который первым пришил две руки, с руки ли заниматься увеличением титек?
– Я знаю практически все разделы хирургии, потому что начинал работать общим хирургом: я оперировал аппендицит, делал резекции желудка, любые операции, какие только могут быть в брюшной полости, потом окончил клиническую ординатуру и стал сосудистым и сердечным хирургом, наше отделение ведь родилось из сосудистой хирургии… Потом прошел урологию и травматологию. Работал везде. И я могу сказать, что лучше пластической хирургии направления нет. В общей есть законы, от которых отступать нельзя: если делать разрез – то только в определенном месте, если зашивать – то только определенной ниткой. Пластика – это самое что ни на есть творчество, здесь ты можешь действовать как хочешь, делать все, на что ты горазд! Можешь сделать разрез под грудью, можешь подмышкой, можешь вокруг ареолы. При фейслифтинге многие разрезают впереди волосистой части, а я делаю разрез внутри. Некоторые режут перед ухом, я – внутри уха. И никто никогда не догадается, где потом искать шрамы. Целые конгрессы посвящены тому, как делать грудь. Я езжу на них, и это бесконечное до и после, до и после, действительно, уже не так цепляет, как это было в начале 90-х. Но ведь пластическая хирургия – это не только эстетика. Вот на днях оперировали мальчика с врожденным дефектом – у него нет носа, совсем. Мы сделали первый этап. Это огромная и очень интересная, творческая работа, тут нет шаблона, она технически сложна, очень продолжительна по времени, будет проходить в несколько ступеней. А грудь что? Это коммерческое направление, им тоже надо заниматься, и если мы можем сделать кого-то счастливей, почему нет?
– Чего людям не хватает для счастья чаще всего?
– Каждому своего. Кому-то грудь увеличить, кому-то член, кого-то сделать моложе, кого-то стройнее. Здесь пациент сам себе ставит диагноз. Он говорит: «Я хочу изменить нос, он мне не нравится». Я смотрю на него и думаю, лучше бы я тебе фейслифтинг сделал, но ему нужен нос. Ну, нос, так нос. В эстетической хирургии очень тяжело работать из-за психологической нагрузки. К нам приходят физически здоровые люди со своим субъективным взглядом на прекрасное. Соответственно, и оценка нашего труда не имеет объективных критериев. Когда ты оперируешь аппендицит или язву желудка, разночтений во мнениях быть не может: человек пришел к тебе с диагнозом, ушел без него. А к нам приходят здоровыми, а уходят с синяками и отеками: «Доктор, уже четыре дня прошло, а у меня рубец все еще красный!» И ты часами разговариваешь, убеждаешь, что четыре дня – это «всего», а не «уже». Или вот еще пример. Приходит пациентка (я делал ей фейслифтинг и блефаропластику) и говорит: «Вот не чувствую, что я довольна!» Спрашиваю, что не так? Смотрим фотографии до и после: разница, казалось бы, очевидна, но ей удается удивить меня сногсшибательной аргументацией: «Я хожу по улицам, а мужчины на меня не оглядываются!»
– И нафига вам эта головная боль? Лучше бы руки продолжали пришивать)
– Надо уметь делать все, если хочешь быть профессионалом. Я много поездил по миру. Оперировал в Милане, Барселоне, Париже… Учился в Корее, работал в Германии. Думаете, у них есть такие многопрофильные клиники, как наша? Такие я только в Лондоне видел…
– А почему там не остались?
– Мне тут комфортно. Тут я могу делать все что угодно. Там таких условий у меня не было бы. Все думают: заграница! Но клиник, подобных нашей, очень мало, и стать ведущим специалистом в такой – выше этого только звезды.
– А чем так уникальна ваша клиника?
– Тем, что мы делаем все. Назовите любую операцию, которая существует в мире реконструктивной и эстетической хирургии, и я вам скажу, что она есть в нашем послужном списке. Мы можем пришить палец, можем пришить руку, можем пришить ногу; можем поменять вам пол с женского на мужской и обратно, а можем ограничиться блефорапластикой. Можем увеличить грудь, можем ее уменьшить. Мы можем все! В России таких клиник вы не найдете. Их во всем мире – единицы! В Москве есть институт красоты, там делают эстетические операции; есть отделение травматологии и реконструктивной хирургии, там могут что-то пересадить. Но вот так, чтобы все компетенции были собраны в одном месте, – такого вы не найдете.
Я воспитываю уже третье поколение врачей. Первое поколение (чуть младше меня) – это тот коллектив, который я собрал в самом начале пути, с кем мы начинали заниматься реплантацией. Все они уже ушли, остался только один доктор из той плеяды. Пришло второе поколение. И они уже выросли, стали звездами, сейчас возглавляют частные клиники. Сегодня я воспитываю третье поколение врачей.
– Они уходят за деньгами? За свободой? За тем, чтобы не быть в вашей тени, стать первыми?
– И то и другое, наверное. Пусть уходят, я к этому нормально отношусь. Некоторых жалко, конечно. Особенно тех, в кого много сил вкладываешь, учишь, берешь на ассистенции, заставляешь читать книги, помогаешь писать диссертации, выдвигаешь вперед… А потом они уходят. Ну, что ж, такова жизнь, как говорят французы.
– А вы сохраняете отношения?
– С кем-то да, с кем-то нет. Некоторые переоценивают себя, рановато уходят, надо бы подольше поработать, стать полноценными пластическими хирургами. Но они научатся делать две-три операции и считают, что все, можно деньги зарабатывать. А некоторым я сам намекаю, чтобы они ушли, потому что перестают соответствовать моим требованиям.
– А какие они, ваши требования?
– Надо, чтобы работе отдавался по-настоящему. Отвиливание от тяжелых операций – нехороший знак. Я очень остро чувствую халтуру.
«Если я не буду протирать звезды каждый вечер, они обязательно потускнеют…»
На стене у профессора Пухова висят фотографии. Бережно заключенные в рамочки, обнимающие своего доктора, – звезды из числа тех, кто не скрывал его профессионального участия в сохранении своей молодости. Вот – первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. А вот – лучшая Кармен в истории мировой оперной сцены Елена Образцова. А это – любимая всеми советскими детьми «тетя Валя», Валентина Леонтьева. Рядом – «главный доктор» страны и яростный апологет нашего героя на первом канале Елена Малышева. А этот скромный мужчина – театральный новатор, отец отечественного эпатажа и коллекционер ослепительных пиджаков Роман Виктюк… Это далеко не все звездные пациенты Александра Пухова, но те, с кем сложились дружеские отношения и кто стал адептом его мастерства.
– Пластическая хирургия, – говорит Пухов, отхлебывая жасминовый чай, – отрасль очень порочная, очень заразная, нехорошая. Тут быстро начинается звездная болезнь. Лет пять-шесть, и все – у молодого врача уже диагноз.
– А вы, доктор, здоровы?)
– Я уже вылечился).
– Как и в связи с чем произошло исцеление?
– Когда начинаются осложнения, начинаешь понимать, что это такая же хирургия, как и все остальные ее разделы, что ты не всесилен, что каждый организм индивидуален, и об его особенностях ты узнаешь только после операции. У кого-то рубец неправильно формируется, у кого-то иммунологическое отторжение. А если до этого человек не оперировался ни разу, никто об этом не знает.
Упаси бог на самом деле иметь пациентом известного человека. Надо быть очень уверенным в себе и своих силах, чтобы пойти на это. Ведь чаще всего как бывает? Довольный пациент шлет тебе воздушный поцелуй и говорит потом всем, что вечная его молодость обусловлена хорошими генами и правильным образом жизни. Но если что-то пошло не так – все, тебе конец. Тебя замордуют отзывами, о тебе напишут все СМИ, и Лера Кудрявцева из каждого монитора будет взывать к сочувствию и сопротивлению.
– Так это вы делали ей грудь?
– Нет, господь уберег) У меня было много пациенток с известными именами, но, слава богу, никаких проблем с ними не возникало.
– У вас есть аккаунт в инстаграме, восемнадцать тысяч подписчиков. Вы сами его ведете?
– Ох уж эти соцсети, чего только там не пишут! Свою страницу я веду сам, выставляю фото своих работ, и, думаю, так поступает каждый, кто увлечен и живет своей профессией. И да, для меня это дополнительная реклама наших возможностей. Вот вчера выложил снимки (разумеется, без лица) – грудь до и после операции, работа хорошая, я ею доволен. В комментариях – сплошь восторги и восхищения, и вдруг одна пишет: «Грудь до была плохая, а после стала еще хуже. Если б мне такую сделали, я бы в суд подала. Позор Пухову, как он мог такую халтуру пропустить?»
– А что комментатору не понравилось?
– Сложно сказать. Там двое родов было, растянута и порвана кожа. А когда период кормления закончился, грудь опустела и сморщилась. Мы поставили имплантат, кожа натянулась, и стрии стали практически не видны. Потом мы будем еще работать над ними, заполнять или делать дермабразию. Но надо понимать, что в сорок пять так, как в шестнадцать, уже не будет. Можно сделать человека моложе лет на десять-пятнадцать, но вернуть ему юность мы не состоянии.
– Мне кажется, многих от обращения к вам останавливает страх неудачной операции. Изуродованные до неузнаваемости лица звезд – серьезная прививка от хирургического вмешательства.
– А лица тех, кто в шестьдесят выглядит на тридцать пять, ни о чем вам не говорят? Неудачных случаев – единицы, и они у всех на слуху. А об удачных операциях нормальный человек рассказывать не будет.
– А вы? Что вы, доктор, делали со своим лицом и телом, чтобы в шестьдесят четыре выглядеть на двадцать лет моложе?
– Конечно ничего) Генетика, правильное питание и физкультура каждый день)
– Смеетесь надо мной?
– Конечно нет) Каждое утро и зимой, и летом я плаваю в озере, благо оно за забором. Бодрит, знаете ли)
– Представляю, как страшно пациентам первый раз посмотреть на себя в зеркало. Страшно увидеть в отражении не свое лицо.
– Ну, это уже от мастерства хирурга зависит. Раньше – да, натягивали кожу, в результате менялись, деформировались лица. Потом, лет через пять, кожа снова провисала, и надо было снова ее подтягивать. Но ресурс ткани не безграничен, поэтому каждая последующая операция приводила к заметным и часто нежелательным изменениям. Сейчас, если доктор делает все правильно, подтяжка держится не на коже, а на внутренних структурах. Я сшиваю фасцию, мышцы и на этот внутренний корсет укладываю кожу. Это позволяет убрать возрастные изменения и сохранить «свое» лицо пациенту. Иногда я даже прошу принести фотографии, чтобы знать, как человек выглядел в молодости. Хорошо сделанная операция не меняет лицо, она делает его моложе. «Как ты посвежел, отдохнул, выспался», – должны сказать окружающие, а не: «Ух, как тебя хорошо натянули!»
Размер имеет значение
– Доктор, а размер имеет значение? – спрашиваю я, перекидывая ногу, заканчивающуюся двенадцатисантиметровым каблуком.
– Все имеет значение, – философски протягивает свой ответ Пухов, не поддаваясь на провокацию.
Он говорит о сантиметрах, литрах и килограммах так, как будто речь идет не о членах, титьках, увеличенных попах и уменьшенных животах, а об ежедневной рутине усталого модного портного. Сейчас он возьмет в руки ножницы и иглу: здесь подрежет, здесь вытачку сделает, и костюмчик сядет, заиграет на клиенте.
– После сорока лет работы вы еще сохранили способность видеть человека в человеке? Или перед вами сидят и ходят мясные костюмы, которые надо усовершенствовать в соответствии с актуальными трендами?
– Что есть, то есть. Определенная деформация происходит. Я по походке еще в коридоре вижу, с чем человек пришел. Иногда могу даже в кабинет не заходить, сразу сказать: мы тебе не поможем.
– Кому уходить сразу?
– Недавно девушка была, сорок килограммов весит, грудная клетка вот такая (он соединяет большие и указательные пальцы двух рук, образуя окружность). Говорит: «Хочу грудь шестого размера». Вот так, ни больше, ни меньше – шестого! Я говорю ей: «Могу тебе поставить одну! Вот сюда (прикладывает «окружность» к середине грудины). Как ходить будешь?»
– А что, сейчас все еще в моде неестественно большая грудь?
– Нет, общий тренд сейчас на естественность, но кто-то его еще не поймал, а кто-то игнорирует. В Челябинск мода всегда позже приходит. Для каждого времени существовали свои стандарты. Трех граций Рубенса помните? Возрождение? Потом наступила другая эпоха, начали в корсеты затягиваться. У нас еще совсем недавно все себе губы делали, а сейчас мы смеемся над этим. Потом была эпоха, когда все женщины хотели волейбольные мячи вместо нормальной груди, ставили огромные имплантаты по пол-литра и больше, чтобы все вываливалось из лифчика. Сейчас все их убирают. Стали востребованы протезы анатомической формы.
– А не лучше увеличивать грудь собственным жиром?
– Это по показаниям, индивидуально. Если своя железа неплохая и есть откуда взять жир, почему нет?
– А сколько должно быть жира?
– Смотря насколько увеличиваем. Но литр – минимум. Половина потом рассосется, а миллиграммов по 250–300 должно остаться в каждой.
– Не знаю, приходится ли вам дарить белье, но если да, то вы определенно из тех, кто никогда не ошибается с размером бюстгальтера))
– Я – точно не ошибаюсь).
– А «попные» протезы хорошо идут?
– Я был на конгрессе недавно, встретился со старым знакомым – микрохирургом из Прибалтики, мы разболтались, он говорит: «У нас попы хорошо идут!» Про Россию я бы этого не сказал. С попами у нас, в России, похоже, все хорошо.
– Наверное, скорее хотят убрать лишнее?
– Да, эстетические липосакции – востребованная процедура. Вот вы запросто худеете? Мне достаточно перестать есть, и я легко теряю вес. Но для многих это проблема. И если животик небольшой, килограммов на пять, можно сделать липосакцию. И все – был живот, и нет живота.
– Ничего себе небольшой – пять килограммов на одном животе!
– Что вы знаете про большие животы?! У меня был пациент, триста килограммов весил, мы его укладывали на два операционных стола, на один он не помещался. Парню тридцать семь лет. Он предпринял уже все попытки: ему уменьшали желудок, эндокринологи давали какие-то таблетки. Безрезультатно. Сам он не похудеет. Мы отрезали ему «фартук»: огромный лоскут, он был до коленных суставов, так вот только этот один кусок ткани весил тридцать пять килограммов! Это очень сложная операция. Сложная и опасная для пациента. Я таких предупреждаю сразу: вы можете умереть. Не под скальпелем. После операции от осложнений, от эмболии легочной артерии. Когда у человека убираешь даже десять килограммов, организму сложно перестраиваться – вся сердечно-сосудистая система работала раньше в другом режиме. Но у них выхода другого нет, они все равно умрут – от неподвижного образа жизни, от тромбоэмболии, от инфарктов или инсультов. Наш пациент выжил. Сейчас он весит 240 килограммов, и мы будем еще убирать лоскуты. Он будет худеть. Вот это тяжелая (во всех смыслах) категория клиентов. Это вам не веки сделать. Это реконструктивная хирургия. Это профилактика смерти. Мы спасаем таких пациентов, и именно они показывают, чего мы стоим как доктора, как хирурги.
ВАК ты мне, или не ВАК?
За спиной у Александра Пухова книжный шкаф. Время от времени он достает оттуда то один, то другой фолиант, чтобы доказать мне справедливость своих слов. Я бы поверила и без доказательств. Но он как настоящий ученый понимает – без доказательств нельзя. Я с интересом рассматриваю огромные тома докторских и кандидатских работ, монографии, сборники докладов. Вот сборник выступлений, которые прозвучали на конференции в Сан-Франциско, у Пухова и его команды там было то ли четыре, то ли пять докладов, посвященных липосакции (они первыми стали убирать большие объемы жира, до двадцати литров); формированию фаллоса из мышцы руки; и бог знает еще каким имплантациям. Вот солидный ваковский журнал, он открывает статью, подписанную «Пухов, Челябинск», и я понимаю, что на полке таких изданий еще не один десяток. «Верю, верю!» – говорю я, и мы оба смеемся.
– Ты спросила меня про научную деятельность, – мы незаметно перешли на ты, – а я не хочу быть голословным.
– Ну, ок, тогда покажи мне свою диссертацию.
– Щас, найду…
На стол с грохотом водружается огромная стопа книг со страницами большого размера, переплетенных нетипографским способом, что указывает на небольшой тираж издания. Среди них находим нужную. «Вот! «Микрохирургические методы в лечении местнораспространенных злокачественных опухолей»
1998 год. Пухов оперирует в Москве, в клинике для высоких государственных мужей. Остается несколько минут до начала операции, ассистента нет. Операционная сестра говорит ему: «В лор-отделении полно врачей, спросите, может, кто-то согласится ассистировать?» Он спускается этажом ниже: «Коллеги, кто-то сможет помочь мне?» – «Что нужно?» – «Я ринопластику делаю, нужен помощник». С показной неохотой один из молодых врачей пошел с ним в операционную.
Чуть позже между ними состоится такой диалог: «Вы доктор наук?». Пухов: «Нет». – «Кандидат?» – «Нет».
Оказалось, что в отделении, куда Александр заглянул за помощью, трудились пять человек, и все они, включая его добровольного помощника, – с докторской степенью, а заведующий – и доктор, и профессор.
Сказать, что это обстоятельство ударило по самолюбию уже известного к тому времени пластического хирурга, – ничего не сказать. Масла в огонь подлила добрая подруга Малышева: «Если у тебя не будет ученой степени, тебе в медицине делать нечего».
Люди разными путями идут к науке. Некоторые начинают с теории. Оканчивают институт, поступают в аспирантуру, приходят на кафедру и начинают собирать теоретический материал, анализируют его, делают выводы, защищают диссертацию. У Пухова получилось наоборот. Несколько тысяч операций, собственные методы реплантации органов и тканей… К началу нулевых он был заметной фигурой в мировом медицинском сообществе. Но – без ученой степени. А в крупной столичной медицине этого не прощают.
2000 год. От стыда и со страху за два года он обобщил весь накопленный практический материал, привел его в систему, с блеском выступил перед диссертационным советом и, получив единогласно только белые шары, защитил свою первую диссертацию, посвященную лечению злокачественных опухолей головы и шеи микрохирургическими методами.
Именно этот талмуд лежит сейчас передо мной на столе. Я листаю его.
– Вот! – Пухов тычет пальцем в очередную страшную фотографию. – Рак верхней челюсти. Видишь эту дыру? Мы убрали опухоль, операция была сложная, длилась десять часов. Работали с микрохирургической техникой, под микроскопом…
– А до вас такие операции никто не делал?
– В Челябинске – нет. В России уже начинали. Но я стал использовать другой метод: брать не те лоскуты, которые брали авторы – с руки, а участок мышцы с лопатки, комбинировать его и получать другой, более качественный результат.
А вот, смотри, вообще моя операция, у меня есть патент на ее изобретение. Смотри! Видишь? Дыра в голове. У пациента ожог, кость прогорела, и обнажился мозг. Что мы делаем? Мы заказываем трупную твердую мозговую оболочку, на нее пересаживаем васкуляризованную мышцу со спины, включаем ее в кровообращение, запускаем его и на эту мышцу накладываем расщепленный дерматомный трансплантат. А потом по желанию можем и волосы сюда пересадить.
Когда в начале нулевых в Англии он делал доклад на эту тему, английские коллеги недоумевали: «Мы не верим. У нас только после войны такое количество операций происходило».
Не знаю, часто ли бывают такие защиты, но двое профессоров из института травматологии предлагали ходатайствовать перед ВАКом, чтобы Пухов получил доктора наук сразу. Умные люди отговорили: «Он же не Илизаров, потом замучают с этими вызовами в ВАК, с допросами, с анализом всех данных».
Я пришью тебе новую ножку
Докторскую он защитил через год. Она вдвое толще кандидатской и звучит очень замысловато: «Функционально-эстетическая операция больных на основе современных хирургических и малоинвазивных технологий». Здесь кратко собрано все, чем он занимался долгие годы. Здесь обширные обзоры больших, необъятных тем. Потом по каждой главе отдельно десять его учеников, диссертантов, защитят свои кандидатские степени. Одна из них будет посвящена увеличению полового члена при лучевых поражениях, ее защитит врач-француз Валид Хилал. Другая – целиком – тому самому методу пересадки твердой мозговой оболочки, о котором в числе прочих рассказывал Пухов на первой своей защите. Третья описывает лимфодиссекцию при онкохирургии, рассказывает о работе с лимфатическими протоками под микроскопом…
– К работе над докторской, – вспоминает Пухов, – я привлекал математиков. Мы вычисляли, сколько государство сэкономит на содержании инвалидов, если будет выделять в достаточном количестве средства на приобретение высокотехнологичных инструментов. На одной чаше весов – финансирование медицинских учреждений, на другой – социальные пенсии, различные пособия, бесплатные проезды, санатории, экономические потери от утраты трудоспособности.
– А напомни, в каком году вы пришили обе руки?
– Сейчас уже и не вспомню, больше двадцати лет назад.
– А сейчас сможете пришить?
– А чего бы и не пришить-то? Я и сейчас тем же самым занимаюсь, просто по две руки отрывают не каждый день. У нас два случая было. Один, кстати, ваш земляк, из Кургана. Второй – парень молоденький, ученик токаря на ЧМК, он что-то там делал, а в это время на беду кто-то включил пресс…
Был еще один случай, когда девочке в зоопарке медведь обе руки пообкусал. Ее привезли к нам: «Будете этим заниматься? Если нет – мы их отрежем». И ведь отрезали бы, потому что мышц на костях почти не осталось, сосуды, нервы были нарушены… Мы взяли сальник из живота, окутали остатки костей, включили в кровообращение, потом сальник покрыли дерматомным трансплантатом. Все пересаженные ткани прижились, но мы еще много этим занимались, коррекцию делали. Потом она к ортопедам ходила, ей аппарат Илизарова ставили. А лет через десять пришла к нам, я ее не узнал – красавица!
А вот, смотри, рак носа!
– Все! Не показывайте мне больше! Не могу на это смотреть! Все это мясо, все эти титьки, письки, хвосты – это же жесть какая-то! Как вы с этим живете?
– Ну, что ж поделаешь? Вот еще одну фотку покажу напоследок: друзья сидели-выпивали (прям как мы с тобой, только не чай), и один другому отрезал член – мы его пришили. У нас было пять случаев реплантации собственных половых органов.
– И они заработали?
– Конечно! А вот другой, тоже отрезанный, жена приревновала.
– И тоже пришили?
– Конечно, как не пришить?
– Это ведь легче, чем новый из ничего сделать?
– Что значит из ничего?
– Ну, когда вы из женщины мужчину делаете? Это же из ничего?
– Нет, конечно, мы же берем лоскут ткани с руки…
– Все, достаточно! Я уже прошла краткий курс практической хирургии))
Лекарство от морщин. Эпилог
Сбежать от профессора, не получив «зачет», у меня не вышло. Я узнала еще пару методов реконструкции различных органов и тканей, прошлась с экскурсией по отделению и свободным палатам (да, они здесь все одноместные, с большими плоскими телеэкранами и прочими необходимыми удобствами). Красивых хрустальных люстр на потолке и ковров на полу не обнаружила, зато узнала, что круглосуточно в отделении дежурит врач, есть своя реанимация, что для людей думающих, волнующихся за свою жизнь, значит существенно больше, чем дорогой декор.
Но главное – это то, что сказал мне профессор на прощание. Цитирую практически дословно. Из уст пластического хирурга это дорогого стоит:
– Понимаете, Лена, возраст определяется не количеством морщин. Блеск в глазах, живой интерес к жизни не создаст ни один пластический хирург. У некоторых в тридцать лет глаза шестидесятилетнего человека, а вот у Образцовой в семьдесят были глаза тридцатилетней. В них был огонь, в них была сама жизнь!
– Это было необычным для нас, – вспоминает он сегодня. – Мы с жадностью смотрели на их инструменты, на то, как они оперируют, у них многому можно было научиться. К тому времени у меня уже был опыт пришивания рук, пересадки кожных лоскутов, транспозиции тканей с эстетической целью после удаления злокачественных опухолей, но возможность увидеть, как это делает магистр хирургии, член Королевского колледжа хирургов Англии, Шотландии, член совета Британской ассоциации пластических и реконструктивных хирургов, дорогого стоила. Именно Колин Рейнер дал мне толчок в выборе специализации. одним из первых в Челябинске (да и в России) я занялся пластической хирургией, а он стал моим учителем. Многие пострадавшие в ашинской катастрофе лечились у него в Британии, а потом долечивались уже в нашем отделении пластической хирургии.
В 1993-м, когда железный занавес уже пал, Рейнер пригласил Пухова к себе в гости. Там молодой ученый стажировался полгода. Он учился делать эстетические операции, в то время как в России об этом направлении хирургии еще никто даже не думал. Единственный институт красоты существовал тогда в столице, и только самые большие звезды кино и эстрады могли рассчитывать на коррекцию внешности.
Поднимите мне веки!
2021-й. Областная клиническая больница. Кабинет заведующего отделением реконструктивной и пластической хирургии. Профессор Пухов бросает на пол силиконовый протез и со всего маху встает на него красивым замшевым итальянским ботинком: «Отличная работа!» Нет, это он не про мокасины, бережно обнимающие загорелые стопы. «смотрите, какой он прочный! – Пухов поднимает имплантат и протягивает его мне. – Его невозможно порвать, я даже не знаю, что надо сделать, чтобы это произошло. У меня таких случаев не было. Лера Кудрявцева растрезвонила на весь мир, что у нее порвался протез, но я даже предположить не могу, чем она занималась, чтобы получить такой результат. Я взял и разрезал один экземпляр, и ничего никуда не вылилось – наполнитель ведет себя, словно игрушка-лизун: при надавливании немного вылезает из оболочки, но стоит ослабить нажим, и он втягивается обратно. Чай будете? У меня есть очень хороший, китайский…»
– Давайте, если это не проблема.
– Проблема была бы, если бы вы сейчас стейк на гриле захотели. А чай – не проблема.
Пухов заваривает чай, и пока мы его пьем, говорим о том, что малознакомые люди редко обсуждают в приличном обществе.
– Вы звезда?
– Нет, просто я первый. Звезды так сошлись. И сейчас хоть прыгай, хоть на голове стой, первым уже не станешь. Две руки пришил Пухов. Две ноги – Датиашвили. Это как история с покорением космоса. Первым туда полетел Гагарин, и все, номером один больше никто не станет. Будешь вторым, третьим, пятым, но помнить все будут Гагарина, его будут принимать короли и принцы. Вторых уже не принимают. И третьих – не принимают. И так везде.
– Человеку, который первым пришил две руки, с руки ли заниматься увеличением титек?
– Я знаю практически все разделы хирургии, потому что начинал работать общим хирургом: я оперировал аппендицит, делал резекции желудка, любые операции, какие только могут быть в брюшной полости, потом окончил клиническую ординатуру и стал сосудистым и сердечным хирургом, наше отделение ведь родилось из сосудистой хирургии… Потом прошел урологию и травматологию. Работал везде. И я могу сказать, что лучше пластической хирургии направления нет. В общей есть законы, от которых отступать нельзя: если делать разрез – то только в определенном месте, если зашивать – то только определенной ниткой. Пластика – это самое что ни на есть творчество, здесь ты можешь действовать как хочешь, делать все, на что ты горазд! Можешь сделать разрез под грудью, можешь подмышкой, можешь вокруг ареолы. При фейслифтинге многие разрезают впереди волосистой части, а я делаю разрез внутри. Некоторые режут перед ухом, я – внутри уха. И никто никогда не догадается, где потом искать шрамы. Целые конгрессы посвящены тому, как делать грудь. Я езжу на них, и это бесконечное до и после, до и после, действительно, уже не так цепляет, как это было в начале 90-х. Но ведь пластическая хирургия – это не только эстетика. Вот на днях оперировали мальчика с врожденным дефектом – у него нет носа, совсем. Мы сделали первый этап. Это огромная и очень интересная, творческая работа, тут нет шаблона, она технически сложна, очень продолжительна по времени, будет проходить в несколько ступеней. А грудь что? Это коммерческое направление, им тоже надо заниматься, и если мы можем сделать кого-то счастливей, почему нет?
– Чего людям не хватает для счастья чаще всего?
– Каждому своего. Кому-то грудь увеличить, кому-то член, кого-то сделать моложе, кого-то стройнее. Здесь пациент сам себе ставит диагноз. Он говорит: «Я хочу изменить нос, он мне не нравится». Я смотрю на него и думаю, лучше бы я тебе фейслифтинг сделал, но ему нужен нос. Ну, нос, так нос. В эстетической хирургии очень тяжело работать из-за психологической нагрузки. К нам приходят физически здоровые люди со своим субъективным взглядом на прекрасное. Соответственно, и оценка нашего труда не имеет объективных критериев. Когда ты оперируешь аппендицит или язву желудка, разночтений во мнениях быть не может: человек пришел к тебе с диагнозом, ушел без него. А к нам приходят здоровыми, а уходят с синяками и отеками: «Доктор, уже четыре дня прошло, а у меня рубец все еще красный!» И ты часами разговариваешь, убеждаешь, что четыре дня – это «всего», а не «уже». Или вот еще пример. Приходит пациентка (я делал ей фейслифтинг и блефаропластику) и говорит: «Вот не чувствую, что я довольна!» Спрашиваю, что не так? Смотрим фотографии до и после: разница, казалось бы, очевидна, но ей удается удивить меня сногсшибательной аргументацией: «Я хожу по улицам, а мужчины на меня не оглядываются!»
– И нафига вам эта головная боль? Лучше бы руки продолжали пришивать)
– Надо уметь делать все, если хочешь быть профессионалом. Я много поездил по миру. Оперировал в Милане, Барселоне, Париже… Учился в Корее, работал в Германии. Думаете, у них есть такие многопрофильные клиники, как наша? Такие я только в Лондоне видел…
– А почему там не остались?
– Мне тут комфортно. Тут я могу делать все что угодно. Там таких условий у меня не было бы. Все думают: заграница! Но клиник, подобных нашей, очень мало, и стать ведущим специалистом в такой – выше этого только звезды.
– А чем так уникальна ваша клиника?
– Тем, что мы делаем все. Назовите любую операцию, которая существует в мире реконструктивной и эстетической хирургии, и я вам скажу, что она есть в нашем послужном списке. Мы можем пришить палец, можем пришить руку, можем пришить ногу; можем поменять вам пол с женского на мужской и обратно, а можем ограничиться блефорапластикой. Можем увеличить грудь, можем ее уменьшить. Мы можем все! В России таких клиник вы не найдете. Их во всем мире – единицы! В Москве есть институт красоты, там делают эстетические операции; есть отделение травматологии и реконструктивной хирургии, там могут что-то пересадить. Но вот так, чтобы все компетенции были собраны в одном месте, – такого вы не найдете.
Я воспитываю уже третье поколение врачей. Первое поколение (чуть младше меня) – это тот коллектив, который я собрал в самом начале пути, с кем мы начинали заниматься реплантацией. Все они уже ушли, остался только один доктор из той плеяды. Пришло второе поколение. И они уже выросли, стали звездами, сейчас возглавляют частные клиники. Сегодня я воспитываю третье поколение врачей.
– Они уходят за деньгами? За свободой? За тем, чтобы не быть в вашей тени, стать первыми?
– И то и другое, наверное. Пусть уходят, я к этому нормально отношусь. Некоторых жалко, конечно. Особенно тех, в кого много сил вкладываешь, учишь, берешь на ассистенции, заставляешь читать книги, помогаешь писать диссертации, выдвигаешь вперед… А потом они уходят. Ну, что ж, такова жизнь, как говорят французы.
– А вы сохраняете отношения?
– С кем-то да, с кем-то нет. Некоторые переоценивают себя, рановато уходят, надо бы подольше поработать, стать полноценными пластическими хирургами. Но они научатся делать две-три операции и считают, что все, можно деньги зарабатывать. А некоторым я сам намекаю, чтобы они ушли, потому что перестают соответствовать моим требованиям.
– А какие они, ваши требования?
– Надо, чтобы работе отдавался по-настоящему. Отвиливание от тяжелых операций – нехороший знак. Я очень остро чувствую халтуру.
«Если я не буду протирать звезды каждый вечер, они обязательно потускнеют…»
На стене у профессора Пухова висят фотографии. Бережно заключенные в рамочки, обнимающие своего доктора, – звезды из числа тех, кто не скрывал его профессионального участия в сохранении своей молодости. Вот – первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. А вот – лучшая Кармен в истории мировой оперной сцены Елена Образцова. А это – любимая всеми советскими детьми «тетя Валя», Валентина Леонтьева. Рядом – «главный доктор» страны и яростный апологет нашего героя на первом канале Елена Малышева. А этот скромный мужчина – театральный новатор, отец отечественного эпатажа и коллекционер ослепительных пиджаков Роман Виктюк… Это далеко не все звездные пациенты Александра Пухова, но те, с кем сложились дружеские отношения и кто стал адептом его мастерства.
– Пластическая хирургия, – говорит Пухов, отхлебывая жасминовый чай, – отрасль очень порочная, очень заразная, нехорошая. Тут быстро начинается звездная болезнь. Лет пять-шесть, и все – у молодого врача уже диагноз.
– А вы, доктор, здоровы?)
– Я уже вылечился).
– Как и в связи с чем произошло исцеление?
– Когда начинаются осложнения, начинаешь понимать, что это такая же хирургия, как и все остальные ее разделы, что ты не всесилен, что каждый организм индивидуален, и об его особенностях ты узнаешь только после операции. У кого-то рубец неправильно формируется, у кого-то иммунологическое отторжение. А если до этого человек не оперировался ни разу, никто об этом не знает.
Упаси бог на самом деле иметь пациентом известного человека. Надо быть очень уверенным в себе и своих силах, чтобы пойти на это. Ведь чаще всего как бывает? Довольный пациент шлет тебе воздушный поцелуй и говорит потом всем, что вечная его молодость обусловлена хорошими генами и правильным образом жизни. Но если что-то пошло не так – все, тебе конец. Тебя замордуют отзывами, о тебе напишут все СМИ, и Лера Кудрявцева из каждого монитора будет взывать к сочувствию и сопротивлению.
– Так это вы делали ей грудь?
– Нет, господь уберег) У меня было много пациенток с известными именами, но, слава богу, никаких проблем с ними не возникало.
– У вас есть аккаунт в инстаграме, восемнадцать тысяч подписчиков. Вы сами его ведете?
– Ох уж эти соцсети, чего только там не пишут! Свою страницу я веду сам, выставляю фото своих работ, и, думаю, так поступает каждый, кто увлечен и живет своей профессией. И да, для меня это дополнительная реклама наших возможностей. Вот вчера выложил снимки (разумеется, без лица) – грудь до и после операции, работа хорошая, я ею доволен. В комментариях – сплошь восторги и восхищения, и вдруг одна пишет: «Грудь до была плохая, а после стала еще хуже. Если б мне такую сделали, я бы в суд подала. Позор Пухову, как он мог такую халтуру пропустить?»
– А что комментатору не понравилось?
– Сложно сказать. Там двое родов было, растянута и порвана кожа. А когда период кормления закончился, грудь опустела и сморщилась. Мы поставили имплантат, кожа натянулась, и стрии стали практически не видны. Потом мы будем еще работать над ними, заполнять или делать дермабразию. Но надо понимать, что в сорок пять так, как в шестнадцать, уже не будет. Можно сделать человека моложе лет на десять-пятнадцать, но вернуть ему юность мы не состоянии.
– Мне кажется, многих от обращения к вам останавливает страх неудачной операции. Изуродованные до неузнаваемости лица звезд – серьезная прививка от хирургического вмешательства.
– А лица тех, кто в шестьдесят выглядит на тридцать пять, ни о чем вам не говорят? Неудачных случаев – единицы, и они у всех на слуху. А об удачных операциях нормальный человек рассказывать не будет.
– А вы? Что вы, доктор, делали со своим лицом и телом, чтобы в шестьдесят четыре выглядеть на двадцать лет моложе?
– Конечно ничего) Генетика, правильное питание и физкультура каждый день)
– Смеетесь надо мной?
– Конечно нет) Каждое утро и зимой, и летом я плаваю в озере, благо оно за забором. Бодрит, знаете ли)
– Представляю, как страшно пациентам первый раз посмотреть на себя в зеркало. Страшно увидеть в отражении не свое лицо.
– Ну, это уже от мастерства хирурга зависит. Раньше – да, натягивали кожу, в результате менялись, деформировались лица. Потом, лет через пять, кожа снова провисала, и надо было снова ее подтягивать. Но ресурс ткани не безграничен, поэтому каждая последующая операция приводила к заметным и часто нежелательным изменениям. Сейчас, если доктор делает все правильно, подтяжка держится не на коже, а на внутренних структурах. Я сшиваю фасцию, мышцы и на этот внутренний корсет укладываю кожу. Это позволяет убрать возрастные изменения и сохранить «свое» лицо пациенту. Иногда я даже прошу принести фотографии, чтобы знать, как человек выглядел в молодости. Хорошо сделанная операция не меняет лицо, она делает его моложе. «Как ты посвежел, отдохнул, выспался», – должны сказать окружающие, а не: «Ух, как тебя хорошо натянули!»
Размер имеет значение
– Доктор, а размер имеет значение? – спрашиваю я, перекидывая ногу, заканчивающуюся двенадцатисантиметровым каблуком.
– Все имеет значение, – философски протягивает свой ответ Пухов, не поддаваясь на провокацию.
Он говорит о сантиметрах, литрах и килограммах так, как будто речь идет не о членах, титьках, увеличенных попах и уменьшенных животах, а об ежедневной рутине усталого модного портного. Сейчас он возьмет в руки ножницы и иглу: здесь подрежет, здесь вытачку сделает, и костюмчик сядет, заиграет на клиенте.
– После сорока лет работы вы еще сохранили способность видеть человека в человеке? Или перед вами сидят и ходят мясные костюмы, которые надо усовершенствовать в соответствии с актуальными трендами?
– Что есть, то есть. Определенная деформация происходит. Я по походке еще в коридоре вижу, с чем человек пришел. Иногда могу даже в кабинет не заходить, сразу сказать: мы тебе не поможем.
– Кому уходить сразу?
– Недавно девушка была, сорок килограммов весит, грудная клетка вот такая (он соединяет большие и указательные пальцы двух рук, образуя окружность). Говорит: «Хочу грудь шестого размера». Вот так, ни больше, ни меньше – шестого! Я говорю ей: «Могу тебе поставить одну! Вот сюда (прикладывает «окружность» к середине грудины). Как ходить будешь?»
– А что, сейчас все еще в моде неестественно большая грудь?
– Нет, общий тренд сейчас на естественность, но кто-то его еще не поймал, а кто-то игнорирует. В Челябинск мода всегда позже приходит. Для каждого времени существовали свои стандарты. Трех граций Рубенса помните? Возрождение? Потом наступила другая эпоха, начали в корсеты затягиваться. У нас еще совсем недавно все себе губы делали, а сейчас мы смеемся над этим. Потом была эпоха, когда все женщины хотели волейбольные мячи вместо нормальной груди, ставили огромные имплантаты по пол-литра и больше, чтобы все вываливалось из лифчика. Сейчас все их убирают. Стали востребованы протезы анатомической формы.
– А не лучше увеличивать грудь собственным жиром?
– Это по показаниям, индивидуально. Если своя железа неплохая и есть откуда взять жир, почему нет?
– А сколько должно быть жира?
– Смотря насколько увеличиваем. Но литр – минимум. Половина потом рассосется, а миллиграммов по 250–300 должно остаться в каждой.
– Не знаю, приходится ли вам дарить белье, но если да, то вы определенно из тех, кто никогда не ошибается с размером бюстгальтера))
– Я – точно не ошибаюсь).
– А «попные» протезы хорошо идут?
– Я был на конгрессе недавно, встретился со старым знакомым – микрохирургом из Прибалтики, мы разболтались, он говорит: «У нас попы хорошо идут!» Про Россию я бы этого не сказал. С попами у нас, в России, похоже, все хорошо.
– Наверное, скорее хотят убрать лишнее?
– Да, эстетические липосакции – востребованная процедура. Вот вы запросто худеете? Мне достаточно перестать есть, и я легко теряю вес. Но для многих это проблема. И если животик небольшой, килограммов на пять, можно сделать липосакцию. И все – был живот, и нет живота.
– Ничего себе небольшой – пять килограммов на одном животе!
– Что вы знаете про большие животы?! У меня был пациент, триста килограммов весил, мы его укладывали на два операционных стола, на один он не помещался. Парню тридцать семь лет. Он предпринял уже все попытки: ему уменьшали желудок, эндокринологи давали какие-то таблетки. Безрезультатно. Сам он не похудеет. Мы отрезали ему «фартук»: огромный лоскут, он был до коленных суставов, так вот только этот один кусок ткани весил тридцать пять килограммов! Это очень сложная операция. Сложная и опасная для пациента. Я таких предупреждаю сразу: вы можете умереть. Не под скальпелем. После операции от осложнений, от эмболии легочной артерии. Когда у человека убираешь даже десять килограммов, организму сложно перестраиваться – вся сердечно-сосудистая система работала раньше в другом режиме. Но у них выхода другого нет, они все равно умрут – от неподвижного образа жизни, от тромбоэмболии, от инфарктов или инсультов. Наш пациент выжил. Сейчас он весит 240 килограммов, и мы будем еще убирать лоскуты. Он будет худеть. Вот это тяжелая (во всех смыслах) категория клиентов. Это вам не веки сделать. Это реконструктивная хирургия. Это профилактика смерти. Мы спасаем таких пациентов, и именно они показывают, чего мы стоим как доктора, как хирурги.
ВАК ты мне, или не ВАК?
За спиной у Александра Пухова книжный шкаф. Время от времени он достает оттуда то один, то другой фолиант, чтобы доказать мне справедливость своих слов. Я бы поверила и без доказательств. Но он как настоящий ученый понимает – без доказательств нельзя. Я с интересом рассматриваю огромные тома докторских и кандидатских работ, монографии, сборники докладов. Вот сборник выступлений, которые прозвучали на конференции в Сан-Франциско, у Пухова и его команды там было то ли четыре, то ли пять докладов, посвященных липосакции (они первыми стали убирать большие объемы жира, до двадцати литров); формированию фаллоса из мышцы руки; и бог знает еще каким имплантациям. Вот солидный ваковский журнал, он открывает статью, подписанную «Пухов, Челябинск», и я понимаю, что на полке таких изданий еще не один десяток. «Верю, верю!» – говорю я, и мы оба смеемся.
– Ты спросила меня про научную деятельность, – мы незаметно перешли на ты, – а я не хочу быть голословным.
– Ну, ок, тогда покажи мне свою диссертацию.
– Щас, найду…
На стол с грохотом водружается огромная стопа книг со страницами большого размера, переплетенных нетипографским способом, что указывает на небольшой тираж издания. Среди них находим нужную. «Вот! «Микрохирургические методы в лечении местнораспространенных злокачественных опухолей»
1998 год. Пухов оперирует в Москве, в клинике для высоких государственных мужей. Остается несколько минут до начала операции, ассистента нет. Операционная сестра говорит ему: «В лор-отделении полно врачей, спросите, может, кто-то согласится ассистировать?» Он спускается этажом ниже: «Коллеги, кто-то сможет помочь мне?» – «Что нужно?» – «Я ринопластику делаю, нужен помощник». С показной неохотой один из молодых врачей пошел с ним в операционную.
Чуть позже между ними состоится такой диалог: «Вы доктор наук?». Пухов: «Нет». – «Кандидат?» – «Нет».
Оказалось, что в отделении, куда Александр заглянул за помощью, трудились пять человек, и все они, включая его добровольного помощника, – с докторской степенью, а заведующий – и доктор, и профессор.
Сказать, что это обстоятельство ударило по самолюбию уже известного к тому времени пластического хирурга, – ничего не сказать. Масла в огонь подлила добрая подруга Малышева: «Если у тебя не будет ученой степени, тебе в медицине делать нечего».
Люди разными путями идут к науке. Некоторые начинают с теории. Оканчивают институт, поступают в аспирантуру, приходят на кафедру и начинают собирать теоретический материал, анализируют его, делают выводы, защищают диссертацию. У Пухова получилось наоборот. Несколько тысяч операций, собственные методы реплантации органов и тканей… К началу нулевых он был заметной фигурой в мировом медицинском сообществе. Но – без ученой степени. А в крупной столичной медицине этого не прощают.
2000 год. От стыда и со страху за два года он обобщил весь накопленный практический материал, привел его в систему, с блеском выступил перед диссертационным советом и, получив единогласно только белые шары, защитил свою первую диссертацию, посвященную лечению злокачественных опухолей головы и шеи микрохирургическими методами.
Именно этот талмуд лежит сейчас передо мной на столе. Я листаю его.
– Вот! – Пухов тычет пальцем в очередную страшную фотографию. – Рак верхней челюсти. Видишь эту дыру? Мы убрали опухоль, операция была сложная, длилась десять часов. Работали с микрохирургической техникой, под микроскопом…
– А до вас такие операции никто не делал?
– В Челябинске – нет. В России уже начинали. Но я стал использовать другой метод: брать не те лоскуты, которые брали авторы – с руки, а участок мышцы с лопатки, комбинировать его и получать другой, более качественный результат.
А вот, смотри, вообще моя операция, у меня есть патент на ее изобретение. Смотри! Видишь? Дыра в голове. У пациента ожог, кость прогорела, и обнажился мозг. Что мы делаем? Мы заказываем трупную твердую мозговую оболочку, на нее пересаживаем васкуляризованную мышцу со спины, включаем ее в кровообращение, запускаем его и на эту мышцу накладываем расщепленный дерматомный трансплантат. А потом по желанию можем и волосы сюда пересадить.
Когда в начале нулевых в Англии он делал доклад на эту тему, английские коллеги недоумевали: «Мы не верим. У нас только после войны такое количество операций происходило».
Не знаю, часто ли бывают такие защиты, но двое профессоров из института травматологии предлагали ходатайствовать перед ВАКом, чтобы Пухов получил доктора наук сразу. Умные люди отговорили: «Он же не Илизаров, потом замучают с этими вызовами в ВАК, с допросами, с анализом всех данных».
Я пришью тебе новую ножку
Докторскую он защитил через год. Она вдвое толще кандидатской и звучит очень замысловато: «Функционально-эстетическая операция больных на основе современных хирургических и малоинвазивных технологий». Здесь кратко собрано все, чем он занимался долгие годы. Здесь обширные обзоры больших, необъятных тем. Потом по каждой главе отдельно десять его учеников, диссертантов, защитят свои кандидатские степени. Одна из них будет посвящена увеличению полового члена при лучевых поражениях, ее защитит врач-француз Валид Хилал. Другая – целиком – тому самому методу пересадки твердой мозговой оболочки, о котором в числе прочих рассказывал Пухов на первой своей защите. Третья описывает лимфодиссекцию при онкохирургии, рассказывает о работе с лимфатическими протоками под микроскопом…
– К работе над докторской, – вспоминает Пухов, – я привлекал математиков. Мы вычисляли, сколько государство сэкономит на содержании инвалидов, если будет выделять в достаточном количестве средства на приобретение высокотехнологичных инструментов. На одной чаше весов – финансирование медицинских учреждений, на другой – социальные пенсии, различные пособия, бесплатные проезды, санатории, экономические потери от утраты трудоспособности.
– А напомни, в каком году вы пришили обе руки?
– Сейчас уже и не вспомню, больше двадцати лет назад.
– А сейчас сможете пришить?
– А чего бы и не пришить-то? Я и сейчас тем же самым занимаюсь, просто по две руки отрывают не каждый день. У нас два случая было. Один, кстати, ваш земляк, из Кургана. Второй – парень молоденький, ученик токаря на ЧМК, он что-то там делал, а в это время на беду кто-то включил пресс…
Был еще один случай, когда девочке в зоопарке медведь обе руки пообкусал. Ее привезли к нам: «Будете этим заниматься? Если нет – мы их отрежем». И ведь отрезали бы, потому что мышц на костях почти не осталось, сосуды, нервы были нарушены… Мы взяли сальник из живота, окутали остатки костей, включили в кровообращение, потом сальник покрыли дерматомным трансплантатом. Все пересаженные ткани прижились, но мы еще много этим занимались, коррекцию делали. Потом она к ортопедам ходила, ей аппарат Илизарова ставили. А лет через десять пришла к нам, я ее не узнал – красавица!
А вот, смотри, рак носа!
– Все! Не показывайте мне больше! Не могу на это смотреть! Все это мясо, все эти титьки, письки, хвосты – это же жесть какая-то! Как вы с этим живете?
– Ну, что ж поделаешь? Вот еще одну фотку покажу напоследок: друзья сидели-выпивали (прям как мы с тобой, только не чай), и один другому отрезал член – мы его пришили. У нас было пять случаев реплантации собственных половых органов.
– И они заработали?
– Конечно! А вот другой, тоже отрезанный, жена приревновала.
– И тоже пришили?
– Конечно, как не пришить?
– Это ведь легче, чем новый из ничего сделать?
– Что значит из ничего?
– Ну, когда вы из женщины мужчину делаете? Это же из ничего?
– Нет, конечно, мы же берем лоскут ткани с руки…
– Все, достаточно! Я уже прошла краткий курс практической хирургии))
Лекарство от морщин. Эпилог
Сбежать от профессора, не получив «зачет», у меня не вышло. Я узнала еще пару методов реконструкции различных органов и тканей, прошлась с экскурсией по отделению и свободным палатам (да, они здесь все одноместные, с большими плоскими телеэкранами и прочими необходимыми удобствами). Красивых хрустальных люстр на потолке и ковров на полу не обнаружила, зато узнала, что круглосуточно в отделении дежурит врач, есть своя реанимация, что для людей думающих, волнующихся за свою жизнь, значит существенно больше, чем дорогой декор.
Но главное – это то, что сказал мне профессор на прощание. Цитирую практически дословно. Из уст пластического хирурга это дорогого стоит:
– Понимаете, Лена, возраст определяется не количеством морщин. Блеск в глазах, живой интерес к жизни не создаст ни один пластический хирург. У некоторых в тридцать лет глаза шестидесятилетнего человека, а вот у Образцовой в семьдесят были глаза тридцатилетней. В них был огонь, в них была сама жизнь!
