- Любите ли Питер так, как любим его мы, уральцы?)

- Конечно, я люблю Питер, если бы не любил, то и не жил бы здесь.

- Нууу, вы же здесь родились!

- Ну и что? Я ведь уезжал отсюда, жил шесть лет в Тель-Авиве, а решив возвращаться, мог выбрать Москву. Поскольку нужно было заново все начинать, удобнее, конечно, это было делать в столице. Удобнее и быстрее. В Москве все рядом: Центральное телевидение, федеральные каналы, весь шоу-бизнес… Но, тем не менее, я приехал в Питер. Конечно, я питерское дитя, этот город меня сформировал, всю свою юность я провел в центре, очень хорошо его знаю и очень люблю.

- А какое место любимое?

- Ну, их много! Если говорить о центре, то это места, где я учился. Я учился в Капелле, в хоровом училище при капелле имени Глинки, это Мойка, 20, там, где концертный зал, там же была и моя школа с выходом на Певческий мост, направо Мойка пошла к музею-квартире Пушкина, прямо перед тобой Дворцовая площадь и самый красивый на свете вид – вид с набережной Мойки на Зимнюю канавку, там прострел идет, здание стоит углом напротив, дальше Атланты, чуть правее арка и выход в Неву. Невероятно!

- И, тем не менее, от этой красоты вы уехали в Израиль? Что вы там искали?

- Себя. Все очень просто. Закончилось дело, которым я занимался восемь лет (я имею в виду «Секрет»). Оно закончилось для меня. И я, честно говоря, растерялся, не знал, что мне делать дальше, видимо, чисто внутренне еще не был готов отправляться в сольное плавание. «Секрет» сидел у меня на плечах серьезным грузом. Это раз. Второе – в стране наступал полный бардак, и было непонятно, как события станут развиваться дальше. Третье – пошла волна еврейской эмиграции, и именно в Израиль. Израиль стал открыт. Еще были визы, еще оставались советские паспорта, но уже установились дипломатические отношения, которых раньше с Израилем не было, и мы вдруг стали много узнавать про эту страну. На волне таких национальных настроений, которые у меня, безусловно, появились, я стал интересоваться и языком, и культурой. Раньше это было от меня далеко, потому семья моя совсем не еврейская, а обычная светская, совершенно ассимилировавшаяся, с уничтоженными Советским Союзом традициями. Никаких религиозных канонов, никаких шаббатов, никаких бар-мицв, никаких культурных опознавательных знаков в нашей семье не было. Я потерял якорь в лице «Секрета», и мне нужен был другой, я искал его везде и нашел в сионизме, не в том смысле, в каком это слово употребляют сейчас часто, а в том, в котором оно было рождено. А именно: соединение всей галутной диаспоры рассеяния на земле Израиля. В какой-то момент я нашел для себя в этом новый интерес в жизни. Это стало веской причиной, почему я уехал именно в Тель-Авив. В принципе из Израиля, прожив там какое-то время и получив израильский паспорт, можно было уехать куда угодно: в Европу или в Америку, так делали многие люди, особенно в 70-х годах, в 90-х уже реже, но мне это было не надо. Я был воодушевлен на какое-то израильское будущее.

- Но оно не случилось.

- Отчасти случилось, отчасти нет. Все неоднозначно. Скажу так: Советский Союз был очень агрессивным и депрессивным местом в 1990 году, и в Израиль я ехал не на время, а ехал всерьез, и мне казалось, что навсегда. Эмиграция такая штука – как ты к стране отнесешься, так и она к тебе. Тут должна случиться обоюдная симпатия, общество, в которое ты хочешь войти, ждет от тебя каких-то шагов навстречу. Если ты не хочешь их делать, уходишь в гетто, не собираешься учить язык, общаешься только с такими же, как ты, приезжими, то так и останешься чужаком.

- У вас получилось стать там своим?

- Вы знаете, нет. Для того, чтобы стать своим окончательно, там надо родиться. Тот, кто не прошел израильскую армию, он как бы свой, но не свой-свой, а свой-приезжий. Ты – гражданин Израиля, в тебе течет еврейская кровь, ты – брат, ты – часть этого народа. И потому безусловно свой. Но есть опознавательные знаки, по которым мы чувствуем друг друга или нет: человек, который не видел фильма «Бриллиантовая рука» или «Ирония судьбы», лишен культурной идентификации в России. Я переехал, когда мне было почти 30 лет, и, конечно, многое пропустил и многого не знал из того, что является кодом для израильтян моего поколения. 15, 16, 17 лет – думаю, это крайний срок, когда ты можешь стать своим в чужой среде, и то только при очень большом желании.

- А вы чувствуете себя евреем?

- Мне не дают об этом забыть время от времени.

- Антисемиты?

- Да, потому что стоит только заикнуться, что ты с чем-то не согласен или чем-то недоволен, единственный аргумент, на который они способны, это: «Вали к себе в Израиль, если тебе что-то не нравится». А то, что я 52 года прожил в этой стране, плачу здесь налоги, служил здесь в армии, воспитываю и ращу здесь детей, это не считается. Считаются только те шесть лет, которые я прожил там. И даже если бы их не было, все равно эти дикие люди кричали бы: «Вали к себе в Израиль».

- А если бы не было антисемитов, если бы вам время от времени не напоминали о происхождении, тогда вы чувствовали бы себя евреем или русским?

- Это вопрос из серии «Если бы да кабы». Я не знаю, что бы было, это умозрительные допуски. Все, что мы имеем в жизни, нас формирует.

- Я задала этот вопрос, потому что давно ищу ответ, в чем заключается национальная идентичность. У меня много друзей-евреев, любимых мной. Они не знают язык, они не религиозны, они не придерживаются кулинарных традиций, но эта идентичность каким-то образом передается из поколения в поколение. В чем она? Как передается? Через поры?

- Я скажу. Она в отсутствии крепостного права. Этот народ никогда не был рабом. Евреи, в отличие от русских, не испытали многовековое рабство. Пережив его когда-то в Египте, они 40 лет ходили по пустыне, чтобы выдавить из себя покорность. Евреи свободолюбивый народ, посмотрите, сколько среди них вольнодумцев, либералов, людей, пытающихся преобразовать что-то, сказать что-то большее, чем принято. Мне кажется, генетический след определяет многое. Не случайно евреев сжигали, гоняли, убивали, а они все равно оставались такими, какие есть, не прогибались, шли в газовые камеры, но при этом каждый раз возрождались. Не имея своей земли, сохранили традиции, язык – ведь это удивительная вещь, мне кажется.

- То, что вы сказали в отношении русских, – это от обиды?

– Нет, абсолютно. Дело не в антисемитизме, давайте оставим евреев в покое, вообще не будем о них говорить. Поговорим про русский народ, к которому я себя отношу тоже, поскольку, во-первых, гражданин России, во-вторых, полукровка. А дети мои вообще никакого отношения к еврейству не имеют, потому что жена у меня русская, соответственно, в детях только четверть еврейской крови. Поэтому не нужно обижаться, я говорю и о себе тоже. Если посмотреть на историю России, на то, как ведет себя российский народ, то эту покорность, вбитую в гены, не заметить нельзя. Она есть, и ни в каком другом цивилизованном народе в такой степени этого качества я не встречал. Чтобы можно было делать все, что угодно. Как в том анекдоте: «завтра будем вешать». «можно вопрос? Веревки брать с собой или вы выдадите?»

- А почему вы вернулись? Ну, кроме любви к Питеру, была еще какая-то причина?)

- Была. Огромная надежда на то, что случатся перемены. Как только эти перемены в России стали происходить, как только начала просыпаться надежда, что это не на год и не на два, я задумался о возвращении. Я ведь уехал в 90-м, а вернулся в 1996-м, движение в сторону демократии тогда было стремительным. Стали появляться студии звукозаписи. Раньше что было? Фирма «Мелодия». Ты приходил с поклоном, у тебя брали запись и говорили: «Вот тебе 70 рублей». В лучшем случае. На весь коллектив. А дальше тебя как бы не интересует, что они с этим будут делать. И больше идти было некуда. И вдруг я узнаю, что существуют, просыпаются какие-то фирмы. У Саши Кутикова образовалась «Синтез-рекордс», мои друзья начинают жить какой-то интересной жизнью, на телевидении появляются новые программы, Андрей Макаревич превратился в успешного телеведущего… Прежде чем я вернулся, я ведь снялся в 20-25 выпусках программы «Эх, дороги!» с Андреем. Была такая передача на Первом, когда он назывался еще не Первым, а ОРТ. Андрей тогда приехал в Израиль и говорит: «Мне надо программу здесь снять, нужен кто-то, кто покажет страну». Я говорю: «Дак почему кто-то? Давай я покажу». И мы сделали первую передачу об Израиле. После чего он сказал: «У нас вроде хорошо получается вместе, давай и дальше ездить вдвоем». И мы объехали огромное количество разных стран, снимая «Эх, дороги!». Потихоньку, полегоньку мне стало интереснее работать с Макаревичем, чем в Израиле.

- А что вы в Израиле делали?

- Много чего. Во-первых, играл концерты. Один, просто с гитарой. Я стал там таким флагом новой российской эмиграции. Приток русскоговорящих оказался большим, и на любых городских праздниках, которые устраивал муниципалитет, всегда был нужен кто-то, кто будет выступать для русских. Выбор, собственно говоря, был небольшим, поэтому я складывал гитарку в чехол, чехол – в машину и колесил таким образом по всей стране, знал ее с закрытыми глазами, мог проехать всю с севера на юг и с юга на восток, так много было этих мероприятий. Это первое. Второе. Я участвовал в театральных постановках, а именно в двух израильских мюзиклах, один из них – Уэббера и Райса «Иосиф и его удивительный разноцветный плащ снов», где играл фараона. (Мюзикл был на иврите, я прошел кастинг.) Второй – по пьесе Хаима Бялика. Далее. Записал два альбома. Снимался на телевидении в сериале, который назывался «Бетти Бонбасата», причем занят был в одной из двух главных ролей. Параллельно попробовал заниматься неким бизнесом, но у меня ничего не получилось. Еще у меня была группа, которая называлась «Черный рынок». Половина музыкантов в группе были израильтяне, половина – вновь прибывших. С этой группой мы играли по клубам, по разным местам…

- До вашего отъезда в Израиль у вас случился пик популярности. Пережив то обожание, которое вы здесь по отношению к себе испытали, каково там вам было играть по клубам?

- Уезжая, я прекрасно понимал, что теряю. Я же не дурачок. Но вы знаете, в какой-то момент у нормального человека все это начинает вызывать отрыжку. И мне хотелось наоборот… мне хотелось себя… вздрючить, прошу прощения за такое слово, мне нужно было снова самому себе доказать, что я что-то стою. Меня манила борьба, я искал трудностей.

- А когда в 96-м вы решили вернуться, вы опять шли за собой, в поисках себя?

- Да, это единственный путь, которым надо идти, другого нет, все остальное ерунда.

- Мне очень понравились слова, которые произнес Георгий Георгиевич Тараторкин много лет назад: «Актерство – это всегда путь к себе. А путь к себе – это никогда не путь назад».

- Ну, наверно, можно и так сказать. В принципе, то же самое. Потому что артист, который не знает себя, не может сказать ничего миру, он будет только повторять чужое.

- Оглядываться назад?

- Да.

- Оглянувшись посмотреть, можете ли сказать, какую часть пути вы уже прошли?

- Не знаю. Иногда, когда у меня плохое настроение, мне кажется, что большую. Когда настроение хорошее, я думаю, что далеко не все еще пройдено)

- Я ведь не про жизненный путь говорю)

- А это вещи связанные: чем дольше мы живем, тем больше переживаем, тем больше с нами происходит. Наш опыт становится богаче, а опыт – то, что нас меняет.

- Вы считаете, что нельзя найти внутреннюю гармонию …

- В пещере?

- Нет. Нельзя найти ее не на закате, а когда еще многое остается впереди?

- Можно, безусловно, просто эта гармония через десятилетие покажется смешной и наивной, поскольку у вас будет уже другое представление о ней.

- Ок, вы приехали в Россию. И?

- Ну, надо было все начинать заново, доказывать, что ты чего-то стоишь. Это было интересно и познавательно, я оказался совершенно в новом мире, непонятном мне, требующем новых свершений, вложений. Мне было 36 лет, и у меня были еще силы. И я начал.

- Вы ни разу не пожалели, что вернулись?

- Нет, я вообще не жалею о прошлом, пустое дело.

- То есть вы не смотрите назад? Оглядываетесь, но не рефлексируете?

- Почему? Нет. Я смотрю, понимаю, что где-то допустил ошибку, где-то поступил правильно, но никогда не жалею о том, что со мной что-то произошло.

- Я тут выписала цитату из Дмитрия Быкова. Он сказал однажды, что сейчас, по его мнению, в стране настал момент, когда уже нельзя оправдывать себя, говоря, мол, я не в политике, не интересуюсь ею. Это становится непорядочным. Слова произнесены в прошлом году. Потом случился выход из Опек, последовавший за ним обвал нефти и рубля, а затем и вовсе – обнуление. Актуальны ли они сегодня?

- Безусловно да.

- Вы говорите «да» после того цирка, который был буквально на днях? Я вот вообще не понимаю, если столь циничное представление заходит у нас «на ура», нужна ли гражданская активность? И ведет ли она у нас в стране к чему-то?

- А это ведь не вопрос логики, это вопрос потребности души. То есть, по логике, нет, не нужна, конечно, а по потребности, если ты не можешь молчать, то тогда, наверное, нужна.

- А вы ходили голосовать?

- Да, конечно. Я долго думал, ходить/не ходить, с одной стороны, признавать это мракобесие законным не хотелось, с другой – я всегда поступаю так, как, мне кажется, будет лучше для меня. Я понял, что мне станет легче, если я схожу и поставлю галочку в графе «нет». Поэтому – да, мы с супругой сходили.

- А вы хотите, чтобы дети здесь жили?

- Не знаю, это вопрос, над которым я думаю ежедневно. С одной стороны, хочу, с другой – нет. Хочу, потому что я очень люблю русскую культуру, русский язык, Петербург, все, что мы любим, и все, что нас делает русскими. Понимаете? И не хочу, потому что не вижу будущего у этой страны, совсем не вижу. Если до голосования у меня оставалась хоть какая-то надежда (знаете, ведь надежда умирает последней), вдруг случится чудо, прилетят марсиане, и что-то изменится. Или вдруг народ скажет, нет, хватит, мы больше так не хотим. Но этого не произошло, к сожалению.

- В последнее время я стала задумываться о том, что что-то не так не только с народом. Что-то не так с гуманитарной элитой, если она своим творчеством, его результатами не может ничего сделать. Ну, какая-то она беспомощная, корявая, эта элита. Может быть, в ней много снобизма, разделения на умных, умеющих анализировать и думать, и на не умеющих анализировать и думать. Слишком жесткий прошел водораздел. И эти события, связанные с Конституцией, очень болезненны, потому что ярко подчеркнули различия. Совсем в духе Советского Союза, призвав на помощь все худшее, что есть в человеке, власть поделила нас в соответствии с тем, что в душах есть темного, и дала каждому то, что ему было надо. Гомофобам – поправку про брак между мужчиной и женщиной. Националистам – про главенство русских. Пенсионеров купили индексациями пенсий. И все остались довольны. При этом какая-то часть интеллигенции радостно поддержала этот обман. А какая-то – ничего не сделала, чтобы нами нельзя было манипулировать. Или делала, но делала это высокомерно и с чувством собственного превосходства, вызывая в ответ еще большую ненависть.

- А интеллигенция, к сожалению, ничего не может сделать, она может только поднимать вопрос, может обнажать рану, может ее расчесывать и демонстрировать обществу. Ведь что такое интеллигенция? Кроме того, что это люди образованные, это еще и люди совестливые, люди, которые не могут замалчивать боль общества, люди, которые эту боль обнажают. Они, к сожалению, кроме того, что обнажать боль, ничего больше делать не могут.

- Слушайте, среди интеллигенции оказалась масса людей, не только очевидно неумных, но еще и продажных.

- Среди интеллигенции – нет. Но среди образованной части населения, конечно, да.

- Я говорю о некоторых актерах, причем актерах талантливых.

- Значит, они неинтеллигентные люди. Понятие «интеллигентность» не равно «образованность и начитанность». В России интеллигентность – это еще и совестливость обязательно, это некое повышенное чувство социальной справедливости. Этими качествами может обладать человек и необразованный, и неначитанный. Среди крестьян и рабочих есть врожденные интеллигенты, они являются таковыми по совокупности черт характера и психологическому устройству. А среди артистов много дураков. Эта профессия не подразумевает большого ума.

- Как живет мастерская Максима Леонидова?

- Сложно. Сейчас никак не живет. Как она может жить сейчас? Нас эта пандемия просто подкосила. Полтора года мы вставали на ноги, что для такого рода учебного заведения, кстати, совсем немного, и только начали выходить в ноль, только я перестал туда каждый месяц заносить деньги из своего кармана, как грянул коронавирус.

- А вы были инвестором?

- Да, у меня не было никаких в этом смысле помощников и партнеров, все было сделано на мои деньги. И по сути дела на взлете нас подкосило: закрылся торговый центр, где мы занимали помещение. Мы в подвешенном состоянии, что будет дальше, не знаю.

- А вы чем-то занимались в этот период? Была возможность вести профессиональную деятельность?

- Я написал несколько песен. Снял клип на песню Mon amour, сейчас она активно ротируется «Нашим радио» и «Дорожным». Давал инстаграммные домашние посиделки, которые пользовались большой любовью моих подписчиков. Читал людям вслух свою книжку. В общем, сам развлекался и как умел развлекал окружающих. Сейчас с этим делом (я имею в виду интернетную активность) немного подзавязал, поскольку строгий локдаун закончился, люди выжили, им не до того, они не хотят больше жить в интернете, им хочется дышать воздухом и общаться.

- А планы на ближайшее будущее? Концерты, спектакли?

- Жизнь показывает, планировать что-либо бессмысленно, что будет на самом деле, никому неизвестно. Я могу рассказать, какие у меня были планы до того момента, пока все не началось. У меня написан чудесный новый мюзикл, который ждет своей постановки.

- Как он называется?

- Он называется «Я ненавижу Гамлета», сюжет рассказывать не буду. Это современный мюзикл, дело происходит в Петербурге в наши дни. У меня было два варианта его постановки. Один – большой, условно назовем его «бродвейский», театральный, для постановки на большой хорошей оперной сцене. Второй – в другом жанре, который я сравнил бы с английским камерным театром, где пять-семь артистов почти без декораций, исключительно на актерском мастерстве, на игре делают спектакль. Я понимаю, что, когда и если все это отроется, я буду склоняться ко второму варианту. Потому что на первый, видимо, денег не найду. Их и до пандемии искать было тяжело, а после мы, наверное, совсем окажемся на руинах шоу-бизнеса, никто деньги вкладывать не захочет, поэтому мне придется делать все самому. Камерный вариант я потяну возможно. Вообще я это дело люблю. Люблю театральную музыку, очень. В питерской музкомедии идет большой мюзикл, где я играю одну из главных ролей, еще несколько мюзиклов идет в Москве и Питере, тоже моих. Музыка для театра дает мне больше возможностей как композитору, я сам артист, я знаю, как писать мюзикл, режиссёру потом не приходится бороться против музыки, потому что я знаю, как это должно быть, и мне это очень интересно.

- Ваши профессиональные интересы сейчас лежат на стыке театра и музыки, да?

- Да, мне вообще музыкальный театр сейчас интереснее, чем концертная деятельность. Приходит такой момент, когда я… Я не Гребенщиков, понимаете? И прекрасно отдаю себе в этом отчет. У Бориса есть призвание. Он человек, который пишет песни. Пишет и исполняет. Это его путь. И он им следует. Я раскидан, не могу заниматься чем-то одним. Бывают периоды, когда мне интересно писать, но последние полтора-два года, например, я почти не пишу стихов, за редким исключением. Хотя почти все тексты для десяти своих альбомов написал сам. Я не знаю, о чем писать в этой ситуации, у меня нет темы. Последнее, что я написал, – это стихи к песне Mon amour. Там тема любви в условиях разлуки, продиктованной жизненными обстоятельствами. Общественная жизнь нашей страны меня так сильно угнетает, что я не могу, как Гребенщиков, остаться в своем мире, и не умею, как Макаревич, сочинять социальные песни. Это не мое. Поэтому… поэтому я начинаю заниматься чем-то другим: театральной музыкой или просто писать мелодии на чужие стихи.

- Гражданская лирика вообще очень часто получается какой-то плоской, прямолинейной, не иносказательной. Она редко становится классикой в смысле вневременной актуальности. Может, так и должно быть, если ты хочешь донести свою мысль до широкого потребителя. Прошу прощения за язык маркетолога.

- Это плакат, он таким и должен быть, просто мне это неинтересно. Я не умею этого делать. Это особый дар.

- А у вас какой дар? Есть же какая-то магистральная дорога?

- Я про любовь. Про любовь в хорошем смысле слова, не про «выпьем за любовь, родная!», а про чувство, которым хочется делиться с миром и принимать его в ответ. Я про светлое. Мне это интересно.