Многопрофильный медицинский центр «Медеор» – это около ста штатных врачей и двухсот совместителей по более чем двадцати пяти специальностям; девять этажей современной медицины и собственная реанимация; профилактическая, лечебно-консультативная и оперативная помощь, в том числе и по полису ОМС; поликлиника с собственной лабораторией и отделением диагностики, дневным стационаром, отделениями физиотерапии, реабилитации и педиатрии; ультрасовременный по степени очистки бассейн, гидромассажные ванны и пр.
МЦ «Медеор» оказывает широкий спектр стационарной помощи, включая проведение уникальных в России и Европе операций, диагностику и лечение бесплодия, хирургическое лечение ожирения и сахарного диабета второго типа (по новейшей методике SASI), лечение грыжи позвоночника, эндопротезирование крупных суставов, пластическую хирургию и многое другое.
Медеор» – многопрофильный центр. А с появлением отделения пластической хирургии мы охватим совершенно весь спектр услуг – от комплексной диагностики и лечения любых заболеваний до сложных, высокотехнологичных операций и реабилитации после них», – рассказывала нам почти три года назад директор МЦ «Медеор» Милена Денисенко. Закономерно, что наш первый вопрос – о развитии нового направления.

– Расскажите, как формировалась команда отделения пластической хирургии.
– С Ольгой Сергеевной Леонтьевой, заведующей отделением, я знакома давно. И так сошлись звезды, что она пришла к нам. Была первым пластическим хирургом. Сейчас у нас шесть высококвалифицированных специалистов. У всех легкая рука, отлично делают операции.
– Какие пользуются наибольшим спросом?
– Наверное, блефаропластика. Это мое мнение, статистику я не веду. Популярны маммопластика, ринопластика, абдоминопластика, особенно у мамочек, если после родов появились проблемы. Скажу о нашем огромном плюсе – совокупности, тандеме пластической хирургии и косметологии. Мы можем вести пациентов после вмешательства в плане реабилитации: хирурги прооперировали, сделали подтяжку – косметологи поработали над качеством кожи, тургором. Можем работать одновременно, в четыре руки, под одним наркозом, особенно при косметологических техниках, сопряженных с болевыми ощущениями, для экономии времени и быстрого видимого результата.
– Какие задачи как руководитель вы ставите перед заведующими отделениями?
– Слышать и слушать клиента и работать в команде. Как в любой семье, мы можем недопонимать друг друга, но надо уметь идти на компромисс и договариваться, только тогда работа будет в удовольствие и для себя, и для клиентов. Наш приоритет – удовлетворенность пациентов. Но удовлетворенность именно качеством. Я ни в коей мере не говорю о потакании странным желаниям клиентов, которые могут не понимать всех последствий: к примеру, девушка хочет грудь шестого размера, а по показаниям, исходя из комплекции, ей это не подходит. Или тренд накачивать огромные губы, которые не идут, только потому, что это модно. У нас все врачи за естественную красоту и гармонию. Тем более что аппаратная косметология пошла настолько далеко вперед, что ты можешь выглядеть хорошо и ухоженно в любом возрасте – и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет, можешь отсрочить процесс старения, птоза.
– Что вы считаете ключевым достижением «Медеора» на данный момент?
– В первую очередь это наша команда. Наши врачи – специалисты высочайшего уровня. А также то, что наши клиенты после медицинской помощи либо решения каких-то эстетических проблем и в дальнейшем обращаются к нам, доверяют центру заботу о своем здоровье и уверенно рекомендуют его друзьям и знакомым. Это самая главная оценка нашей работы.
– Чем ваша клиника отличается от других?
– Комплексность, мощность подхода, сосредоточение, квинтэссенция всего. Пациенту не нужно никуда бегать. Он приехал – и получил все и сразу. Начиная с локации, подъездных путей: клиника расположена в очень удобном месте, большой паркинг, большой ресепшн с большим количеством администраторов, которые в любой момент готовы помочь, кол-центр огромный, доктора все на связи – пациент всегда охвачен заботой, вниманием. У нас своя лаборатория. Пациент может пройти все предоперационные исследования, сдать любые анализы. Он может пройти всех специалистов, у нас очень большой спектр врачей – от терапии до хирургов. Оснащенный современным оборудованием операционный блок, построенный по новым технологиям, – база очень сильная. Реанимационный блок занимает целый этаж. Были случаи, когда к нам приходили девочки, допустим, рассасывать накачанные губы и говорили: «Боимся, что у нас будет отек Квинке», потому что препарат вводится действительно довольно-таки аллергенный, и это на самом деле происходит: на глазах все надувается, нарастает… Звоним реаниматологам, они спускаются, оказывают неотложную помощь, и все хорошо. А многие даже не озвучивают, что аллергики. Поэтому мы должны быть готовы к любой ситуации в любой момент. Реагирование должно быть мгновенным. Или, допустим, госпитализировали пациента на пластику или замену сустава, а у него внезапная боль в животе, и надо экстренно оперировать. Где еще окажут всестороннюю помощь, что бы ни случилось? Поэтому уникальность, я думаю, в комплексности подхода, именно из него следует комфорт для пациентов.
– У вас огромное здание – девять этажей. На сколько процентов оно загружено? На сколько процентов мощности вы вышли, если говорить промышленными терминами?
– Почти на полную мощность. Мы работаем по ОМС, у нас есть вся хирургия, которая только возможна в платной медицине, помимо пластической: абдоминальная, бариатри­ческая, гинекологическая, травматологическая, ортопедическая – очень много операций проходит. И, конечно, наша особенность, наше преимущество – комбинированные, симультанные операции. Когда у пациента имеются показания к операциям по нескольким специальностям – за одну госпитализацию, под одним наркозом одновременно, мы имеем возможность устранить оба заболевания.
– К слову о хирургии: лечение сахарного диабета второго типа с помощью операции – это новое направление?
– Нет, бариатрическая хирургия существует у нас около пяти лет. Активно развивается, очень хороший хирург, вы познакомитесь с ним. Важно, что бариатрию в комплексе можно сочетать с пластической хирургией. Людям ушивают желудок или делают SASI (помимо резекции производится шунтирование между желудком и подвздошной кишкой), и после этого они очень-очень худеют в течение года, а если кожа отвисает на животе, мы потом делаем им абдоминопластику. И здесь тоже можно работать в комплексе: после вмешательства пациента «забирают» косметологи на InMode, Morpheus 8, где новой насадкой для тела убирают жировую прослойку, сокращают, подтягивают кожу, если она дряблая, появились растяжки. А после этого можно еще проколоть коллагенстимулирующие препараты – результат получается очень хороший.
– Как вы относитесь к критике?
– Положительно, как к сильному стимулу и мотивации, потому что это дает возможность исправить нюансы, которые мы не видим, обратить на них внимание и устранить, стать лучше.
– Какие у вас дальнейшие планы?
– Хочется выйти на федеральный уровень, не только Челябинск и близлежащие города, масштабировать помощь на другие регионы. К нам уже приезжают со всего УрФО, хочется вкладываться в развитие еще больше.

– Любые операции можете делать?
– Да, весь спектр операций, которые существуют в мире. Можно сказать, наше отделение – самое большое на Южном Урале, в Челябинской области и по укомплектованности, и по возможностям. В штате шесть хирургов: кандидаты наук, врачи высшей категории, очень опытные специалисты. Можем проводить так называемые сочетанные операции, когда с одним пациентом одномоментно работают две бригады врачей – пластика лица делается вместе с пластикой тела.
– Это не слишком большая нагрузка?
– Нагрузка всегда оценивается – и нами, и лечащим врачом, и анестезиологом. Более того, несколько операций под одним наркозом – очень комфортно для пациента. Мало клиник, кто может себе это позволить. Мы – можем, потому что у нас большой оперблок с современным оборудованием, большой реабилитационный блок. Я не знаю, где еще есть такой арсенал.
Также мы можем проводить симультанные операции, когда хирурги двух разных отраслей вместе оперируют одного пациента. Например, мы оперируем вместе с гинекологами или абдоминальными хирургами. Пациентка хочет измениться – пришла на омоложение, и у нее плановая операция в гинекологии, киста яичника, эндоскопическое вмешательство, которое можем сов­мещать с пластикой.
– Какая у вас нагрузка? Вы каждый день оперируете?
– Да, каждый день и я, и мои хирурги. Бывают, конечно, выходные, но у нас много и бумажной работы плюс перевязки, поли­клиническое отделение, где мы проводим осмотр, консультации.
– Сколько у вас палат?
– Отделение большое – десять коек, что значительно для пластической хирургии. У нас пациенты не лежат неделю или две, это плановая операция, люди сюда приходят здоровые, проводят сутки-двое, не больше, поэтому коечный фонд достаточно быстро меняется. Не имеет смысла лежать: пациент хорошо себя чувствует – уходит домой.
– Не страшно домой? Все равно же операция…
– Операции классические, особенно на лице, хороши тем, что ничего не болит. Где-то на теле – да, грудь, может быть. Но мы ведем пациента, круглосуточно на связи, телефон в открытом дос­тупе, как у всех хирургов, мы их не выключаем вообще никогда.
– Пациент может звонить вам напрямую?
– Да, я считаю, что врач должен быть доступен для пациента. Меня удивляет, когда общение идет через ресепшен. Например, у пациента слетела повязка, и для него это катастрофа, он звонит напрямую, я успокаиваю, даю консультацию, говорю, что делать.
– Вы занимались наукой, соавтор монографии, соавтор пяти патентов на изобретения. Можете об этом рассказать?
– Да, конечно. Мы внедрили аппарат для ультразвуковой липосакции в практику онкохирургов. С его помощью врач видит пораженные лимфоузлы и сдает их прицельно на гистологию.
Дальше на этой теме защищено еще несколько диссертаций, потому что тонкое выделение лимфатической системы с помощью ультразвукового аппарата для липосакции, который микропрепарирует анатомические структуры, – это открытие. Я думаю, за этим большое будущее.
– А сейчас вы продолжаете научную деятельность?
– Пять лет назад у меня встал вопрос деторождения: я мама двоих детей, и вот мое детище – отделение пластической хирургии в клинике «Медеор». Наукой я больше не занимаюсь, я практический хирург. Люблю работать руками.
– Как развивается пластическая хирургия сейчас?
– Стремительно. В России особенно. Если раньше она была чем-то таинственным, доступным только для звезд, людей состо­ятельных, то сейчас не является чем-то сверхъестественным. Приходит большое количество пациентов, любой человек может сделать себе пластику.
– Кажется, все, что можно, уже придумали…
– Всегда с коллегами об этом думаем, но проходит время, и вдруг что-то новое открывается, хотя, конечно, больше это модификация – какого-то аппарата, который раньше использовался, какого-то шовного материала, каких-то техник.
– Например?
– Сейчас хирурги в основном идут на комплексный подход для решения определенной проблемы, то есть сочетают на одной маленькой зоне сразу несколько видов оперативного и неоперативного лечения, чтобы сократить период реабилитации у пациента и получить максимальный результат. Проиллюстрирую: пришла девушка с мешками под глазами. Раньше, лет десять-пятнадцать назад, мы бы просто сделали подтяжку нижнего века. Когда появилась трансконъюктивальная блефаропластика, возможно, сделали бы ее без разрезов. А сейчас комплексный подход. Мы можем сочетать трансконъюктивальную блефаропластику с липофиллингом (выведением собственного жира) для омоложения структуры нижнего века и скуловой области и одномоментно работать фракционным лазером. То есть за неделю-две человек очень преображается. Обычной блефаропластикой такого эффекта не добиться. Поэтому мы постоянно сочетаем: не примитивно одну операцию делаем, а со всех сторон пытаемся омолодить эту зону, с разных точек зрения – и инвазивных, и малоинвазивных.
– А как вы ведете себя с теми пациентами, которые недовольны?
– Максимально открыто. Человек же может быть недоволен по совершенно разным причинам. Если он недоволен качеством, исходом операции, мы должны до конца разобраться, есть ли нюансы реабилитации. В конце концов, пластическая хирургия стоит на самом последнем месте по уровню осложнений. Это мировая статистика. Плюс наших операций в том, что всегда можно сделать коррекцию.
– А если убрали больше, чем надо?
– Тоже есть меры. Для этого и существует пластическая хирургия. Мы же занимаемся не только чистой эстетикой, возрастными изменениями, но и рубцовыми (после травм, ожогов), у нас есть навык реконструктивных хирургов. Поэтому даже если к нам обращаются пациенты из других клиник с проблемой того же закрытия века, помогаем, знаем, как с этим бороться. есть специальные техники, пересадка кожи – арсенал большой. Нас не испугает. И поверьте, ни один хирург не стремится к тому, чтобы у пациента были осложнения. Относишься к своей работе, как к детищу своему, выполняешь каждый раз и радуешься вместе с пациентом, когда радуется он – ты получаешь точно такое же удовлетворение.
А если возникают проблемы, в семидесяти процентах случаев они связаны с психологией. Особенно когда человека не поддерживали на этапе принятия решения. Поэтому мы должны с пациентом общаться, быть с ним в контакте. Как раз отсутствие диалога вызывает очень много проблем.
– Пластическая хирургия – очень коммерциализированная область медицины. Как разделить необходимое и достаточное? Когда вмешательство пластического хирурга необходимо, а когда уже достаточно – кто скажет это клиенту?
– В пластической хирургии очень важен момент тонкого внутреннего чутья пластического хирурга, эстетическое чувство должно быть очень высокое. Нужно правильно определить показания к операции у пациента. И должна быть, конечно, внутренняя порядочность. Если я вижу, что пациенту не показана операция, я всегда говорю: «Вы меня должны убедить, чтобы я вас прооперировала». А это не так-то просто. Если я вижу, что показания к операции есть, что мы сделаем бьютификацию лица, приведем человека в порядок, тогда мы будем делать. Мы же можем любому человеку сделать любую операцию. Самую дорогостоящую. Но будет ли эффект?.. А когда человек получает результат, он удовлетворен, то и мы удовлетворены. Мы видим, что действительно омолодили, что человеку нравится, он рад и благодарен. Вот в чем смысл.
– Работодатель ставит планы?
– Нет. Работодатель сам доктор и понимает, что невозможно здесь ставить планы: двадцать фейслифтингов в неделю, сорок протезов молочных желез…
– Вы же можете сформировать потребность: «Доктор, я хочу блефаропластику». – «Неплохо было бы еще и грудь подтянуть, а то она что-то повисла».
– Можем. Но я говорю еще раз: есть внутренняя порядочность хирурга, есть запрос пациента, его пожелания. Он может никогда не увидеть у себя обвисшую грудь. Зачем я буду формировать комплекс? Конечно, когда пациент меня спрашивает: «Что вы можете мне посоветовать?», вот тогда он дает мне, так скажем, пространство для размышления: «Вам сказать программу-минимум или максимум?» Если человек хочет услышать все, я разбираю от макушки до пяток.
– Стандарты красоты меняются?
– Конечно. Они все время меняются. Но мы за ними не спешим. К примеру, есть операции, которые последние десятилетия в топе у молодых девушек, по американской школе: высокая скула, запавшая щека… Не все с этим соглашаются, потому что это лицо более взрослой женщины, и я, например, таких операций не провожу.
– Вы отказываетесь?
– Да. Зачем старить молодую, юную, прекрасную особу? Отделение не стремится за новомодностью, которая повредит человеку в будущем. Это неприемлемо. Нужна честность в отношениях с пациентом. И я прямо говорю, почему отказываюсь оперировать: не могу портить красивое девичье лицо, делать вас искусственно старше. Поверьте, время быстро пройдет, и через пять лет вы будете именно так и выглядеть безо всяких операций.
– Потому что щеки впадут?
– Потому что происходят возрастная липодистрофия, истончение жирового слоя, идут гравитационный птоз и разобщение лица «по этажам», связочный аппарат лица растягивается из-за гравитации плюс генетика, структура скуловой кости меняется, это очень видоизменяет лицо. Мы наоборот должны работать на омоложение, предугадывать, как человек будет выглядеть, чтобы он лучше входил в свой тридцатилетний, сорокалетний рубеж.
– Можно делать операцию так, чтобы это не было заметно?
– Большинство людей, которых вы видите на улице, – прооперированные, просто вы этого не замечаете.
– Да ладно, не большинство.
– Вы себе не представляете, какое количество людей, удачно прооперированных, ходит вокруг вас. Не должно быть «отпечатка» пластического хирурга на лице. И мы советуем: вы должны стать самой собой, только десять лет назад. Не видоизменять человека, не деформировать его лицо, разрез глаз, архитектонику лица. Мы должны просто немного время вспять повернуть. Вы на меня сейчас смотрите и не знаете, какие пластические операции у меня сделаны.
– Какие?
– Комплекс омолаживающих операций на лице: лазерное омоложение, нитевой лифтинг, подтяжка века и небольшая эстетическая ринопластика. Я не скрываю, что прооперирована. Это мое доверие… Я сама верна своей специальности. И пробую все на себе. Появляется новая технология, допустим, плазмолифтинг, лет пятнадцать назад – еду, знакомлюсь. Прекрасная вещь? Внедряю в практику! И каждую процедуру, которую я могу предложить пациенту, лазеры, которые есть в «Медеоре», – я все их опробовала. Знаю, что пациент может испытать, будет ли эффект, и какой именно.
– А как вы подбираете для себя врачей?
– Знаю, у кого какая фишка. Знаю руку каждого хирурга в Челябинской области.
– Какая у вас фишка?
– Фишек много, но для себя я выделяю работу с лицом, а также женскую интимную хирургию, не малоинвазивную, а оперативную.
– Напоследок: дайте рекомендации читателям.
– Правильно взвешивать свои возможности и правильно формулировать желание своих изменений во внешности. А нужны ли они, что они решат? Желание должно исходить изнутри, человек должен осознанно принять решение. Второе – выбор врача. И не только по отзывам в интернете, где может быть очень много нереалистичного негатива. Человек вышел после операции и пошел дальше жить своей жизнью, мало кто остановится и напишет что-то хорошее. А негатив точно напишут, если он будет. Поэтому ориентироваться по отзывам – все-таки нет. Если бы я не относилась к пластической хирургии и выбирала врача, я бы пришла к каждому лично. Есть такое ощущение – свой врач. Это доверие, даже психологически вы должны быть на одной волне. Если эта тонкая материя, эта ниточка поймана, успех обеспечен.
– Вы нормально отнесетесь, если клиент пришел к вам, затем к Иванову, Петрову?..
– Более того, я даже советую: сходите, выберите. Должно быть четкое понимание, что это ваш врач, вы на нем остановитесь и не пойдете больше никуда. И мои пациенты честно ходят, но потом пишут: был там-то, там-то, иду к вам. Мы же выбираем парикмахера, зубного врача, гинеколога. Пластический хирург в этом плане – не исключение.

– Начнем с классики: когда и в каких случаях следует начинать обращаться к косметологу?
– Многие по-прежнему считают, что первый визит к врачу-косметологу должен состояться где-то после тридцати-сорока лет. Мы, косметологи, с этим категорически не согласны.
К примеру, основная причина обращения в наш центр молодых людей – угревая сыпь. Большое преимущество в том, что дерматологи-косметологи могут назначить лечение этой патологии (чем раньше, тем лучше!) и выполнить процедуры коррекции последствий от перенесенной угревой сыпи в виде рубцовой атрофии. Врачи «Медеора» имеют огромный опыт в лечении рубцов с помощью аппаратных методик (InMode, Fractora, Asclepion MCL Dermablate), а также инъекционных.
Также мы успешно справляемся с такими косметическими недостатками, как расширенная сосудистая сеть на коже лица, повышенная пигментация кожи, неровности ее текстуры. Можно, конечно, и в тридцать лет начать решать эти вопросы, но почему нельзя сделать это гораздо раньше? Ведь в семнадцать устранить подобные недостатки проще!
К косметологу нужно обращаться не только для коррекции, но и для профилактики старения: чем позже мы обращаемся к косметологу, тем меньше оставляем возможностей для нехирургического вмешательства.
– Какие процедуры посоветуете на осень?
– с конца сентября уже имеет смысл приступать к процедурам для осветления пигмента – все мы приезжаем из отпуска в легкой пигментации. спустя две недели после загара можем начинать процедуры фотоомоложения – IPL Lumecca, лазерные шлифовки для улучшения качества кожи. Стоит активно работать с сосудистыми звездочками, рубцами, пост­акне на коже лица и тела, а также спокойно выполнять разного рода пилинги, начиная с поверхностных и переходя к серединным. Ну и инъекционные процедуры всегда востребованы – в любое время года, особенно после загара.
Для устранения фотоповреждения отлично подойдут биоревитализанты.
– Существуют ли какие-то нехитрые правила, чтобы держать кожу в тонусе?
– Первое правило – это профессиональные уходовые процедуры в кабинете врача-косметолога, правильный домашний уход за кожей лица, подобранный врачом, исходя из типа кожи и проблемы. Его можно приобрести в том числе и в нашей клинике.
Второе правило – стараться меньше подвергать кожу лица «синему» спектру излучения компьютеров, а также ультрафиолетовому излучению (применять крема с SPF-50). Следить за своим гормональным фоном (особенно девушкам 40+), ведь пока гормоны в норме – мы молоды. Из рациона питания исключить высокоуглеводные продукты. Побольше находиться на открытом воздухе.
– Всем нужны уколы красоты?
– Далеко не всем. Я тот косметолог, который чаще, в 50 % случаев, уводит пациентов от инъекций в виде контурной пластики лица и предлагает сначала аппаратные технологии. Это, например, игольчатый радиочастотный лифтинг, который помогает компактизировать (сжать) подкожно-жировые пакеты, сократить кожный лоскут, а значит, получить выраженный лифтинг той зоны, на которую мы воздействуем. Результаты до и после, безусловно, производят впечатление.
И вот только после оценки результативности аппаратной процедуры мы можем предложить инъецировать небольшое количество филлера в «дефицитную» зону.
Многое зависит и от типа старения – деформационный, мышечный, мелкоморщинистый, усталый… Конечно, мы будем действовать, исходя из ситуации, но аппараты, повторюсь, позволят уплотнить кожу и подтянуть ее, сократить кожный лоскут. Поэтому, я считаю, будущее за ними.
– Больше всего меня пугает объемное моделирование. Лицо становится отечным, и я не могу понять, как этого не видят остальные.
– Наверное, это идет с того времени, когда только появились филлеры и все рьяно бросились колоть, делать себе гипергубы, гиперскулы, дикие подбородки. Не было аппаратных возможностей. Но с этим уже наигрались. И сейчас я вижу тенденцию: наконец-то пришло понимание, что гипертрофия – это некрасиво. В тренде естественность. На консультации, когда просят огромные губы, я говорю: «Вынуждена разочаровать, я не сделаю этого. Не ко мне».
– Все доктора, у которых я брала интервью, мне говорили: «Я не сделаю этого». Но люди с гипертрофированным лицом есть, и возникает вопрос: кто делает?!
– Знаю, кто делает и будет делать, мотивируя тем, что «желание клиента – закон», или просто врач не может предложить аппаратные процедуры (техника дорогая). Но я считаю, что в таких случаях врач-косметолог в первую очередь должен быть хорошим психологом. Далеко не всегда гиперобъем гарантирует улучшение внешнего вида – молодость. Кто-то видит в филлере спасение и решение проблем здесь и сейчас.
Для примера. На консультативном приеме объясняю пациенту: в зависимости от проблемы вам нужно сделать игольчатый радиочастотный лифтинг Morpheus или поработать со SMAS, у меня спрашивают стоимость, и начинается калькуляция: филлер столько-то, а аппараты столько-то. Пациент говорит: «Нет, я поставлю филлер, пусть все будет раздутое, большое, но это увидят все». Начинаешь убеждать: понимаете, некрасиво, давайте сделаем поэтапно и естественно. И результат сохранится дольше. В тренде, повторюсь, естественное лицо!
– Мужчины приходят?
– Все чаще и чаще. Стали обращать внимание на свою внешность – основной запрос на волосы, хотят быть с шевелюрой. Терпят. Буквально вчера выполняли PRP-терапию волосистой части головы. У мужчины была пересадка волос в Турции, и после операции нужен курс процедур. Он их уже сделал несколько и к нам пришел со словами: «Господи, сейчас этот ад повторится». Но, проинъецировав, я услышала: «Все что ли? А где боль?» То есть не так это страшно.
И контурную пластику делают мужчины (немного побаиваясь) – это скуловая область, носощечная борозда. Запрос на мягкую коррекцию, чтобы никто не заметил. Активно интересуются аппаратными процедурами, например, SMAS-лифтингом: «Мне сказали, это не больно, без реабилитации. Сколько стоит? Я готов».
– SMAS, вы говорите, хорошо для молодых?
– От тридцати пяти лет, когда начинают отмечать первые признаки старения. Но все индивидуально, по показаниям врача.
– Но молодой мужчина не придет, он придет, когда уже все провиснет.
– Все верно. С более возрастными пациентами мы будем работать по сочетанному протоколу, и, скорее всего, SMAS-лифтинг будет одним из первых этапов на пути к мечте. Возможно, это будет Morpheus 8, но тут потребуется небольшой реабилитационный период, или работа на аппарате Asclepion MCL Dermablate. Каждому пациенту – свой протокол.
– Какие тенденции вы наблюдаете в медицинской косметологии?
– Восемь-десять лет назад в 90 % случаев выполнялись одни инъекции и химические пилинги. Сегодня большую долю косметологических услуг заняли аппараты, потому что одними инъекциями мы не сможем добиться тех эффектов, которые получаем благодаря аппаратным методикам.
– Самые яркие аппаратные новинки?
– Однозначно лазеры, игольчатые радиочастотные технологии Morpheus 8 и Fractora, SMAS – ультразвуковой лифтинг Liftera. Самое лучшее, что сейчас есть.
– Что посоветуете читателям?
– Любить себя, быть в гармонии с собой. Прислушиваться к себе, а не к подружке, которая рекомендует сделать губы до пола. Обязательно ухаживать за своей кожей дома. Не ложиться спать в косметике – ни в коем случае, никогда! Лучше не накраситься. Поменьше подвергать кожу загару. Пить больше воды. следить за своим гормональным профилем. Если есть проблема изнутри, то, как бы ты ни боролся снаружи, результат будет быстро уходить. Поэтому мы работаем в связке – гинеколог-эндокринолог, косметолог и пластический хирург.
Молодежи хочу порекомендовать правильное питание в обязательном порядке (поменьше чипсов и газировок, острого, копченого), правильный домашний уход за кожей. Не надо доводить акне до 2-3-й степени, слушая советы «замуж выйдешь, и пройдет». Не пройдет. Посетите врача-дерматолога, иногда требуется консультация других специалистов. Не ждите осложнений, надо причину лечить, а не следствие.

– С чем вы сталкиваетесь чаще всего? С какими проблемами к вам идут?
– Очень широкий круг проблем. Хирургические заболевания органов брюшной полости и брюшной стенки. Если конкретизировать, самая частая причина – желчнокаменная болезнь, камни желчного пузыря, разнообразные грыжи: паховые, пупочные, послеоперационные, грыжи диафрагмы. Ну и специфика – хирургическое лечение ожирения и сахарного диабета второго типа. Этим мы отличаемся от очень многих.
– Почему?
– Во-первых, это трудоемко, и требования, предъявляемые к лечебному учреждению, где этим хотят заниматься, очень высокие, начиная с квалификации персонала и его подготовки, заканчивая техническими возможностями, потому что нужны инструменты соответствующие, нужен операционный стол, который будет выдерживать пациентов весом больше двухсот килограммов. Когда мы только начинали, у нас был стандартный стол грузоподъемностью 160 килограммов, а к нам пришел мальчик, который весил 212 килограммов, и мы его не смогли взять, потому что технически не были готовы. И оперировали его только после того, как купили стол.
– А сколько лет ему было?
– Двадцать один год. Семейные стереотипы питания. Высокий – метр девяносто семь. Сейчас он весит в районе 110 килограммов, при его росте – вполне нормально.
– Сахарный диабет второго типа – следствие ожирения? Или наоборот: сначала диабет, потом ожирение?
– Первое. Почти 90 % пациентов с сахарным диабетом второго типа – это пациенты с избыточной массой тела. Избыточная жировая масса нарушает обмен глюкозы и приводит к формированию сахарного диабета второго типа.
– Если это – следствие пищевых привычек…
– Я понял: измените вкусовые привычки, и у вас все нормализуется. На самом деле это так, только статистика неумолима: если пациент на протяжении своей жизни набирает индекс массы тела (мы руководствуемся ИМТ – соотношением роста и веса) выше 40, а затем каким-то образом, нехирургическим, снижает массу тела до приличных величин, то через пять лет в 93–95 % случаев он либо возвращается в свои параметры, либо значительно превышает их.
– Потому что они не меняют привычку – они сидят на диете, насилуют себя, не перестраивают образ жизни?
– Совершенно верно. Но это не так просто. И это проблема не психологического плана, а физиологического. У них метаболизм другой. Знаете, есть такое выражение: ест и не толстеет – ведьма.
– Что с этим делать?
– Ограничивать калораж. Единственное, что можно сделать в этой ситуации.
– Тратить больше, чем потреблять?
– Потреблять меньше, чем тратить. Так правильно. Потому что увеличить расход энергии можно, идти в спортзал и помирать там каждый день по два-три часа, но вы не сможете этим заниматься долго. Почему толстеют профессиональные спортсмены? Допустим, человек занимается троеборьем. Тратит колоссальное количество калорий, при этом ест, как бегемот. Но как только заканчиваются профессиональные тренировки, начинается набор веса.
– Но это у всех профессиональных спортсменов…
– Да, поэтому рассчитывать на то, что вы физическими нагрузками снизите вес, можно. Но что вы сможете ими удержать результат, нельзя. Потому что рано или поздно случится что-то, что прекратит эти нагрузки.
– Болезнь, например.
– Да. Вы повредили что-то, у вас случилась депрессия, навалилась работа, родился ребенок – и таких причин, по которым может прекратиться физическая нагрузка, море. Поэтому это не выход. Да, поддержание функционала, поддержание мышечной массы – это полезно, это классно, но не это должно быть главным. Главным должно быть питание.
– Вы специализируетесь на внедре­нии и освоении лапароскопических методик в лечении заболеваний брюшной полости. В чем особенность этих операций?
– В малой инвазивности, малой травматичности. Все наши пациенты, которые оперируются лапароскопически, через два-три часа поднимаются на ноги, они в состоянии встать, пойти в туалет, прогуляться по коридору, и это не доставляет им мук. В случае если мы делаем так называемым традиционным, большим доступом, то есть рассекаем брюшную стенку, послеоперационный период совершенно другой. У человека нет возможности быстро и максимально активизироваться. Ну и опять же сроки реабилитации или возврата человека к трудоспособности отличаются просто в разы.
– Операции, выполняемые лапароскопически, – более тонкая, кропотливая работа?
– Отчасти. Вообще, на определенном этапе развития у хирурга возникает ощущение, что на самом-то деле ничего сложного нет. Это рукоделие. Если у тебя есть опыт, багаж навыков и знаний, это перестает быть сложным. Мы прошли серьезную школу. И сказать, что я, работая здесь шестой год, встретил что-то, с чем не сталкивался ранее… Только бариатрия. Для меня это было ново.
– Вы поехали куда-то учиться?
– Да, съездил в Санкт-Петербург к Александру Евгеньевичу Неймарку, бывшему президенту Общества бариатрических хирургов, на трехнедельный курс. Сами по себе хирургические манипуляции стандартные. Это просто набор навыков. Но есть нюансы, их и освоили.
Для примера: когда я пришел в областную больницу, лапароскопически делали только удаление желчного пузыря, и ничего больше. К моменту моего ухода мы делали любые грыжи, оперировали на желудке, на кишечнике, на диафрагме, и я могу не без гордости сказать, что практически все эти операции сделал я, а потом уже начали «подтаскивать» всех остальных.
– А есть что-то, за что вы не возьметесь?
– Конечно. Но не потому, что не смогу сделать, а потому, что в коммерческой медицине нельзя заниматься высокорисковыми вещами, где вероятность осложнений высокая, потому что мы лечим их за свой счет. Любое осложнение может уничтожить всю мою экономическую эффективность за несколько месяцев. Подвергается сомнению целесообразность коммерческой хирургии как таковой. Но границы возможного, конечно, размытые. Допустим, завтра мы берем пациента, которому 86 лет, но он сохранный, у него, кроме гипертонической болезни, ничего нет, у него желчнокаменная болезнь. Или один из первых бариатрических пациентов был после перенесенного тяжелого инфаркта миокарда, с сахарным диабетом, то есть соматически очень сложный больной, но тем не менее мы, собравшись консилиумом, оценили, что вероятность благополучного исхода высокая.
Поэтому сложные пациенты – решение всегда коллегиальное.
– Врач обязательно должен быть диагностом?
– Безусловно. Если ты хороший врач. У меня часто бывает, что люди приходят, вываливают на стол кипу исследований, говорят: год мотаемся по больницам, никто не может сказать, что с нами происходит. И здесь, конечно, нужен опыт клинический, клиническое мышление. Будучи плохим диагностом, я бы просто открывал стандарт: вам нужно сделать вот такую простыню обследований, после этого приходите ко мне. Я считаю своей задачей минимизировать расходы пациента и время, затраченное на обследование. Поэтому смотришь на человека, разговариваешь с ним, выстраиваешь в голове какие-то умозаключения, возможные вероятности и в зависимости от этого назначаешь ключевые методы обследования, которые помогают подтвердить или опровергнуть твои предположения. Зачастую бывает, что человеку много лет ставят какую-то болезнь, а ее нет, и он болеет совершенно другим: гинекологическим, или неврологическим, или у него просто психосоматическая патология, таких очень много. Человек жалуется, а ты понимаешь, что хирургии здесь нет, есть психологические проблемы.
– Но если болит?
– Ну и что? Вот пример: у нас был пациент с рецидивной грыжей пищеводного отверстия диафрагмы, диафрагмальная грыжа, и клиническое проявление у него было основное – перебои в работе сердца после еды. Потому что у него половина желудка находилась над диафрагмой, и когда он ел, часть над диафрагмой заполнялась едой, механически оттесняла сердце влево и назад и вызывала перебои, нарушение ритма сердца. Мы его прооперировали, первые дни после операции ему стало лучше, а потом это все возобновилось. Я делаю контрольную рентгеноскопию, все стоит на месте. Работе сердца механически ничего не мешает. А потом он проронил в разговоре такую фразу: «Я же к этому привык, я начинаю есть и понимаю, что сейчас появится это ощущение». Я отправил его к психологу: четыре сеанса, и все прошло.
– У вас прямо есть профессиональные психологи?
– У нас есть. Мало того, психолог был привлечен сюда для работы с моими бариартрическими пациентами. Вообще, хочу сказать, наверное, 90 % лечения избыточной массы тела кроется в психологической сфере: старт, триггер мы выясняем практически всегда. Когда-то в детстве, давно что-то случилось и привело к изменению пищевого поведения, как следствие – к избыточной массе тела.
– Какой максимальный вес ваши клиенты теряли после бариатрической хирургии?
– 110 килограммов. Два мешка сахара.
– Вы делаете резекцию желудка, уменьшаете объем?
– Это одна из операций.
– А вот лоскут кожный, избытки, «фартук» с живота вы тоже удаляете?
– Не всегда это требуется. В большинстве случаев все подтягивается и приходит в более-менее приличный вид. Просто это происходит медленно. Я всегда пациентам говорю: раньше, чем через полтора-два года после операции, думать о каких-то косметических процедурах либо о пластических операциях не надо. Исключением являются девочки молодые с небольшим избытком массы тела, которые худеют, но они и делали операцию для красоты. Или пример: мы взяли женщину на абдоминопластику через восемь месяцев после операции, когда она еще не достигла своего бариатрического результата. Шестнадцать килограммов весил лоскут, мешал ей ходить. Она не могла подниматься по лестнице, потому что вся эта масса лежала на коленях. Сейчас у нее купировался полностью сахарный диабет, человек просто вернулся к жизни.

– С какими проблемами к вам приходят чаще всего?
– Как к врачу ко мне чаще всего приходят с патологиями позвоночника, которые требуют хирургического лечения, то есть это достаточно серьезные заболевания, последствия травм. Чуть реже приходят с патологией крупных суставов, клиника активно занимается эндопротезированием, и я тоже в этом процессе участвую.
– Есть много страхов и мифов вокруг операций по удалению межпозвоночных грыж. Считается, что к этой мере стоит прибегать в самый последний момент. Насколько это оправданно? В какой момент пациенту пора?
– Показания относительны, это вопрос выбора. Причем выбора пациента в первую очередь. Поэтому вопрос: «Оперироваться или нет?» – это не вопрос: «Надо или не надо?», это вопрос: «Готов ли я мириться с тем качеством жизни, которое у меня есть сегодня, или не готов?»
Могут быть случаи, когда симптомов не так много, но приходит молодой пациент и говорит: «Вы знаете, я не могу с друзьями сходить в поход. Я не могу сыграть в волейбол на пляже. Я понимаю, что в принципе грыжу можно не оперировать, и когда меня лечат, мне становится легче месяца на два-три, а потом снова. Я не хочу мириться с таким качеством жизни». И я буду оперировать. И с большим удовольствием, потому что видна перспектива и виден настрой. Поэтому первое, что надо отметить, – это относительный характер показаний: надо или не надо, мы решаем вместе с пациентом, в зависимости от его запроса.
Если ничего не получается при консервативном лечении (то есть пациента лечили разными методами, но ничего не вышло), если он недоволен качеством своей жизни – вот это и есть показания к хирургии. Но решаем это мы вместе.
Что касается рисков. Они есть при любом вмешательстве. Но технологии сильно шагнули вперед. На заре своей карьеры я бы и сам некоторых пациентов не взял, потому что риски были серьезные, а результат операции мог быть очень скромным. Сегодня, когда мы перешли на эндоскопию (это операции небольшого прокола), когда мы практически отказались от общих наркозов, когда мы используем современную оптику с огромным увеличением, где нерв на экране прекрасно визуализируется, правила игры изменились. Риски стали минимальными, а потенциальная польза очень высока.
Примерно 80 % из тех, кого мы прооперировали, скажут: «Я доволен». При этом я хотел бы подчеркнуть, что «доволен» и «выздоровел» – это совершенно разные вещи. Среди тех, кто доволен, могут быть и такие пациенты, у которых сохраняется масса симптомов, и меня терзают сомнения: а стоило ли? Пациент же улыбается и отвечает: «Ну что вы, Данила Сергеевич! Раньше я вообще ничего не мог, а сейчас могу и то, и это. И да, я понимаю, что болезнь была в запущенной стадии». Повторюсь, довольных – 80 %. 10 % мы относим к неопределенной категории: не могут сказать, что недовольны, но ожидания были выше. «В принципе, я лучше себя чувствую, но как только пробую позволить себе больше, у меня что-то побаливать начинает». К сожалению, такие результаты бывают – заболевание берет свое. Остальные 10 % хирургией недовольны, чаще по вполне объективным причинам, связанным с различными осложнениями.
– Я очень хорошо понимаю человека из «неопределенной категории», потому что, когда во время профосмотра хирург спросил: «Жалобы есть?», я ответила: «Да, сустав болит». – «В каком случае болит?» – «Когда палец вверх поднимаю». – «Так вы не поднимайте»… Сейчас проблема пошла дальше: «Двадцать километров пробегу, и болит».
– Мне кажется, надо по-другому смотреть. Все наше лечение при хронической патологии – это компромисс. Его надо искать. Допустим, пациент хотел бы получить определенную активность после операции. Хорошо, чтобы ее добиться, мне придется использовать такие-то способы лечения. Но если нагрузка будет больше, весьма вероятно, что часть симптомов вернется, к этому нужно быть готовым. То есть наша задача – выстроить лечение таким образом, чтобы пациент жил как можно более полноценно. И те пациенты, которые готовы искать компромисс, успешны и через какое-то время говорят: «Вы мне не нужны». И это самое лучшее. Когда мой пациент не приходит больше, я понимаю, что добился результата.
– А есть разница в подходах к лечению ортопедических проблем в России и, например, в Германии или Италии? Вы стажируетесь там регулярно.
– Да, я езжу туда. Учился у лучших по хирургии позвоночника. Университет в Майнце, университет Вероны и многие другие клиники. В целом подходы общие, но, к сожалению, не в пользу российского здравоохранения, потому что базовые принципы разработаны и внедрены там, мы их перенимаем, а чего-то отечественного, принципиально нового нет. Плюс лечение в России может быть затянуто, потому что, с одной стороны, есть недоверие со стороны пациентов, с другой, действительно объективная причина – технологии отстают. Там, где они более развиты, доверия больше, и, соответственно, все раньше происходит. В шесть недель за рубежом укладываются пациенты. У нас довольно часто приходится оперировать людей, которые болеют по полгода и больше. По-моему, это не очень хорошо.
– Это только грыж позвоночника касается или в том числе и суставов?
– Нет, с суставами как раз наоборот. На мой взгляд, в России более взвешенный подход к хирургии суставов. Дело в том, что за рубежом этих пациентов берут очень рано. Как правило, проблемы не глобальные, но люди так устроены, что готовы на все что угодно, только бы образ жизни не менять. Соответственно, там протезируют колено или бедро в тех ситуациях, в которых у нас на операцию не согласны ни хирурги, ни пациенты. Мы протезируем большей частью третью стадию заболевания, предфинальную, когда уже все понятно.
– Насколько в Челябинске и в России в целом распространена малоинвазивная высокотехнологичная хирургия, на которой специализируетесь вы?
– В Челябинске не очень распространена. Эндоскопическая спинальная хирургия наиболее полно представлена в нашей клинике. А в России она распространена значительно больше. Когда мы только начинали в 2008 году, в стране были единичные клиники, кто так оперировал. Сегодня очень много коллег, которые на высоком уровне выполняют довольно много операций. Так что направление развивается. Может быть, не так быстро, как нам хотелось бы. За рубежом, конечно, процент таких операций значительно выше. Лидеры – азиатские страны. Мы привыкли, что Европа всегда лидирует, но в этом – Восток. Допустим, в Корее больше половины операций на позвоночнике выполняются малоинвазивно. Там есть производители собственного оборудования, клиники ориентированы на малоинвазивную хирургию. У нас, в общем-то, развитие идет верным курсом. Интерес у врачей большой. Могут быть финансовые проблемы – не всегда есть возможность купить оборудование. А свое мы, к сожалению, не производим.
– Какое у вас оборудование?
– Немецкое. Однако мы находимся в переговорах с корейской компанией Endovision. И, скорее всего, к концу года у нас появятся ультрасовременные корейские инструменты и, главное, технологии. Планируем развивать бипортальную эндоскопию позвоночника, метод UBE.
– Плюс малоинвазивных операций, очевидно, в том, что люди должны очень быстро прийти в себя?
– Да, это один из плюсов. Стандартная эндоскопическая операция при удалении грыжи в поясничном отделе выглядит следующим образом: пациент поступает накануне, это связано с безопасностью, мы его готовим, чтобы утром он был спокоен. Человек выспался, подаем в операционную, его нет в палате примерно пару часов. Вернули – и уже через два часа он может встать на ноги. Ночь он еще у нас и на следующий день – домой. В принципе, у меня есть опыт и короткого пребывания, популярного за рубежом, когда пациенты вообще не ночуют в клинике, однако в наших реалиях он не особенно востребован.
Восстанавливаются люди достаточно быстро. Стандартно три недели мы ограничиваем: просим не сидеть, чтобы не было лишнего натяжения нерва, не делать никаких физических усилий, то есть не ходить на физкультуру, не плавать. Но пытаемся с первого дня вернуть к бытовым нагрузкам: посуду мойте, до магазина прогуляйтесь, ребенка проводите до школы… С третьей недели я начинаю форсировать: пробуйте плавание, физкультуру. К шести неделям мы обычно выписываем к труду. Быстрее в два раза, чем после традиционной открытой хирургии.
– Тяжести человек сможет поднимать после такой операции?
– Когда мы собираемся оперировать позвоночник, пациент должен понимать, что здоровым мы его не сделаем, мы просто решим конкретную ситуацию: грыжа сформировалась и ограничивает нерв. Прооперировали, результат – избавление от болевого синдрома. Но заболевание никуда не делось, поэтому про тяжелую атлетику хорошо бы забыть. В идеале после операции пациент должен получить существенные улучшения по сравнению с тем, что было, он должен уметь обслуживать себя, водить автомобиль, работать, заниматься физкультурой. Плавание, ходьба, тренажерный зал… Понятно, что в зале не до рекордов, но тренажеров – масса, а грамотный тренер подберет правильную программу.
– А в каких случаях вы отказываете в операции?
– Когда есть хирургические противопоказания. Допустим, у человека какие-то некомпенсированные формы других серьезных заболеваний. Но это бывает крайне редко, эндоскопия существенно расширила наши возможности. Уровень анестезии и уровень хирургии сегодня такие, что можно подготовить практически любого, если мы говорим про малоинвазивную хирургию. При традиционной хирургии (эндопротезирование, открытые операции на позвоночнике) отказы есть, но тоже процент не очень большой – 5–7. Это не так много с учетом общего здоровья наших граждан. Гораздо чаще причина кроется в том, что мы с пациентом не можем договориться. «Доктор, а я смогу на снегоходе кататься?» – «Я не знаю». – «А вы гарантируете мне?..» – «Нет. Я гарантирую вам только то, что добросовестно отнесусь к своей работе. Что я действительно обосновал диагноз и сформулировал показания к хирургии. Существует определенная техника – я ей обучался, у меня есть опыт, и я обязуюсь эту технику добросовестно реализовать, мало того – я обязуюсь все задокументировать, записать видео, чтобы можно было разобрать потом. Но гарантировать результат в хирургии, вообще в любой, не в моих силах, к сожалению».
Есть люди, которые не могут справиться со своим страхом – не действуют никакие аргументы. Есть пациенты, которые травмированы негативным опытом окружающих людей, например: «мою соседку прооперировали, и она уже все – из квартиры не выходит». Конечно, я аккуратно стараюсь эти сомнения развеивать: «Когда соседке делали операцию? Десять лет назад? Технологии другие были…» Если убедить не удалось, стараюсь не настаивать. Вы колеблетесь, не готовы – возьмите паузу. Мне очень нравится «второе мнение». Большинство пациентов почему-то думают, что врачи ревностно относятся к нему. Я же сам подскажу: «Вы принимаете серьезное решение, оперироваться или нет. И риски все равно есть. Сходите еще к одному врачу, послушайте аргументацию, какие технологии вам предлагают, просто посмотрите на человека». Да, в конце концов, на больницу посмотрите.
– У вас можно протезировать суставы по ОМС?
– Да.
– И бедренные, и коленные?
– По ОМС только тазобедренные, колено же субсидируется из бюджета, это другой уровень финансирования. То есть деньги выделяются через систему ОМС, но имеют иной источник. Для пациентов это звучит как «по квоте». В этом году интересно получилось: мы делаем только тазобедренные, потому что по ОМС у нас задание осталось – этот источник финансирования никуда не делся, он, видимо, мало пострадал. А вот коленные можем заменить только на коммерческой основе, к сожалению, бюджетные квоты частные медицинские организации в этом году так и не получили.
В том году, когда мы делали коленный сустав и делали довольно много, было неплохо для всех. И пациенты имели возможность у себя дома в хороших условиях прооперироваться на безвозмездной основе – за них платило государство. И мы имели от государства определенный объем работ. В этом году, видимо, существует какая-то задача по консолидации, перераспределению средств, и они не попадают к частникам. В этом нет большой трагедии – государственные клиники работают по-прежнему. Но пациенты ждут, особенно те, кто первый сустав уже заменили в «Медеоре», и они вновь сдали документы на квоту к нам, но дадут деньги или нет, в этом году или в следующем, мне, к сожалению, неизвестно.

– Расскажите, как давно вы работаете в коммерческой медицине?
– С начала 2000-х годов. Работая в гинекологии Челябинской областной больницы, я подрабатывал в коммерческой медицине. Сейчас, в течение последних шести лет, она является для меня основным местом работы.
– Почему решили уйти из государственной больницы?
– Есть люди, которые всю жизнь отдали одному лечебному учреждению; есть люди, которые сменили их десять. Я не могу сказать, что правильно, у каждого профессиональная судьба складывается по-своему, каждый для себя принимает решения. Свое я принял тяжело. Способствовало этому преж­де всего направление развития государственной медицины. А вот коммерческую в нашей стране я воспринимаю очень позитивно и считаю ее хорошей альтернативой для граждан в вопросах получения медицинской помощи. У людей хотя бы есть выбор. Они могут потратить деньги на свое здоровье и сделать это в комфортных условиях, с хорошими врачами и оборудованием, в режиме, удобном для них, а не для учреждения.
– Вы работаете исключительно на импортном оборудовании?
– Да, это оборудование европейского и американского производства, что позволяет нам выполнять весь спектр хирургических вмешательств, принятых в гинекологии на сегодняшний день.
– Какие у вас самые сложные операции?
– Как сказал один мудрый врач, в хирургии нет простых операций. К примеру, три дня назад я делал лапароскопическую операцию (через проколы, без разреза на животе) молодой женщине с тяжелым эндометриозом. Я даже вспоминал, встречался ли мне подобный случай в практике? Также есть операции повышенной сложности, которые мы выполняем лапаротомным доступом (через разрез передней брюшной стенки). Есть операции, связанные с внутриматочной хирургией. Это вообще самое новое направление в гинекологии, когда в полости матки специальными аппаратами выполняются серьезные вмешательства. Несмотря на то, что такая операция длится всего тридцать-сорок минут, эти полчаса надо проработать на высшем уровне, чтобы получить результат. Очень трудоемкая хирургия. Пластические операции в гинекологии – это отдельная сложная тема. Сейчас настолько разнообразны методики, что не получится выделить что-то одно. Раньше, когда был только один вид операций – лапаротомия, я мог сказать: «Экстирпация матки, например, самая большая и сложная операция в гинекологии».
– С чем к вам приходят чаще всего?
– В настоящее время это пациентки с гиперпластическими процессами эндометрия, миомами матки и опухолями яичников – три основные патологии, которые сейчас оперируются в гинекологии на потоке. Все больше пациенток обращаются с целью выполнить пластические операции по эстетическим показаниям. Есть «эксклюзивные» вещи, например тяжелые пролапсы – выпадение полового аппарата у женщин. Этот вид операций в гинекологии очень трудоемкий и капризный.
– Какие пациентки представляют особую сложность?
– Это пациентки с заболеванием, которое носит название эндометриоз. Сегодня это проблема номер один в гинекологии. И пока никто с ним не может справиться, в том числе и высокотехнологичные иностранцы, у которых, казалось бы, есть все – и медикаменты, и необходимые диагностические аппараты, и супероборудование в операционных. Потому что заболевание это очень непонятное и коварное. Во-первых, до сих пор, за десятки лет изучения, никто не понимает основную причину его возникновения: почему одни молодые женщины им болеют, а другие нет (короткое отступление: в восточной философии есть свод законов бытия – «Веды», и там записано, что такое заболевание есть, и им будут болеть женщины, которые не хотят иметь детей). Во-вторых, никто не может понять механизм бесплодия при эндометриозе, которое он вызывает. Часто женщины обращаются к нам с проблемой зачатия, начинаем диагностику – выходим на эндометриоз. Почему его сложно диагностировать? Потому что зачастую заболевание течет скрытно, и очаги эндомет­риоза никакими методами исследования, кроме, например, лапароскопии и гистероскопии, не определяются. В-третьих, очень тяжело эндометриоз оперировать, потому что очаги могут прорастать в соседние органы и вызывать выраженный спаечный процесс. И, наконец, эндометриоз очень тяжело лечить медикаментозно. Вылечить его препаратами полностью нереально, можно только сдерживать терапией.
За последние два десятилетия степень распространенности этого заболевания выросла в десятки раз. Эндометриоз стал основной причиной женского бесплодия, и это беда мирового масштаба.
– Слушаешь вас, и страшно становится, думаешь: надо срочно бежать обследоваться.
– Часто пациентки, выписываясь, спрашивают: «Доктор, скажите, что надо делать, чтобы больше не попадать на операционный стол?» Универсальный совет один – регулярно посещайте своего врача.
– Раз в год?
– По диспансерным нормам – да. Любая женщина, даже если ее ничего не беспокоит, у гинеколога должна появляться не реже одного раза в год. И делать определенный минимальный набор обследований. Если же вас что-то беспокоит, то обращаться к врачу надо чаще, и тогда объем обследований определяется, исходя из проблемы.
– С проблемами бесплодия тоже к вам?
– Да, здесь есть место хирургии, потому что в схему лечения бесплодия входят оперативные методики, как диагно­стические, так и лечебные, например лапароскопия и гистеро­скопия. Также мы используем хирургию в гинекологии как подготовку к экстракорпоральному оплодотворению, и к нам направляют пациентов, которым надо делать ЭКО, но какое-то заболевание мешает, например воспаленные маточные трубы или большой миоматозный узел, при которых ЭКО противопоказано.
– А к вам направляют только ваши гинекологи, которые в «Медеоре» работают?
– Не только. Направляют и врачи из других клиник, из районов области. За много лет работы у врача формируется репутация среди коллег и пациентов. И чем она лучше, тем больше востребован этот специалист. Есть пациенты, сейчас их процент увеличивается, которые находят врачей по информации в интернете. За каждым из нас, практикующих врачей, тянется шлейф профессиональной деятельности, облаченный в мнения и отзывы наших пациентов, которые разбросаны в необъятных просторах сети. Главное, не ошибиться.
– Как выбрать себе гинеколога?
– Сегодня вообще в медицине это проблемная ситуация, и мы даже между собой говорим, что лечиться можно только по знакомству. Врачебное сообщество сильно расслоилось – по своим профессиональным навыкам, степени квалификации, человеческим качествам. Что касается хирургии, то надо понимать: хороших хирургов немного, а блестящих – единицы. Слишком сложна и ответственна эта работа, слишком долго надо учиться этой профессии и жить при этом на более чем скромную зарплату, и слишком многими качествами должен обладать человек, чтобы стать первоклассным хирургом. При этом ситуация с подготовкой врачей будет только ухудшаться. И сейчас человеку, который не имеет никакого отношения к медицине, надо как-то определиться в выборе специалиста: думаю, можно спросить совета у знакомых врачей, послушать сарафанное радио, найти отзывы в интернете. Не всем везет сразу, но другого пути нет.
– Вы сказали, что работаете уже двадцать лет…
– С 1994-го. Двадцать семь.
– Как за это время изменилась гинекология?
– Колоссальный скачок! в гинекологии изменилось все: структура патологии, подходы к диагностике и лечению, разновидности операций, лекарственные препараты… Это все – благодаря развитию технологий. И сейчас я практически не делаю тех операций, которые делал в девяностых. Я провожу совсем другие операции, на другом оборудовании, с совершенно другим результатом, более красивым и щадящим. Конечно, такое развитие радует.
– Все можно вылечить?
– Нет.
– А то, что нельзя вылечить, вырезать можно?
– Не всегда. Даже в неонкологической практике гинеколога есть ситуации, когда пациенту очень сложно помочь.
– И что делать?
– Надо помочь пациенту приспособиться к заболеванию.
– Научить жить с этим?
– Да. Конечно, это сложно. Иногда приходится либо терпеть, либо, если есть возможность, попробовать обхитрить болезнь. Например, мне привели пожилую пациентку с пролапсом гениталий, которую по состоянию здоровья уже нельзя прооперировать. Мы ей установили вагинальный пессарий, поддерживающий органы в физиологическом положении.
– Какие самые распространенные страхи у женщин?
– У молодых женщин с гинекологическими заболеваниями страх – смогу ли я забеременеть? Сегодня тенденции изменились. Раньше к нам в отделение поступали молодые девушки, часто несовершеннолетние, с нежеланной беременностью – на аборт. В девяностых годах это была просто эпидемия, с которой мы боролись. А теперь молодые женщины научились предохраняться от беременности, у них в приоритете образование, карьера, достаток, отдых, и деторождение они откладывают на поздний репродуктивный период. Но за это время могут накопиться заболевания, часто препятствующие наступлению и развитию беременности. И сидят они потом передо мной со слезами и спрашивают: «Доктор, а у меня будут дети, смогу я забеременеть?» Но, конечно, я никого не осуждаю, и мне очень хочется им помочь, в этом суть врачебной профессии – врач должен любить лечить людей! Еще, естественно, все боятся онкологии.
– Мне кажется, основная масса людей хотела бы наблюдаться не у амбулаторного врача, а у практикующего хирурга, который оперирует в стационаре и умеет разобраться в сложных случаях.
– Это неверное представление. У каждого врача свои цели и задачи в профессиональной деятельности. Главное – это квалификация специалиста! Умный и грамотный врач всегда подскажет вам правильное решение, иногда даже не по своей специальности. А где он работает – это не сильно важно, на мой взгляд. Самое важное и сложное – это найти такого врача!