Дом человека – отражение его «я». Внутренний мир Сан Саныча Галушко выплеснулся наружу сотнями книг, виниловых дисков, десятками живописных полотен… Классическая мебель, рояль, старинное фортепиано, электронные клавишные, дорогая акустика, современный звукозаписывающий продюсерский центр, приобретенный при участии воспитанника, знаменитого нынче Макса Фадеева…

Качественная техника – это пунктик Сан Саныча, его любимые игрушки и отрада: если монитор, то «яблоко», если фотоаппарат, то профессиональный СANON; последнее приобретение – вертушка для винила. Как ребенок он с нетерпением демонстрирует мне давно забытое звучание граммофонной пластинки. «Узнаешь, кто поет? – спрашивает он с хитринкой в глазах. – Редкая запись Пугачевой. Сделана в Стокгольме в 1985 году после неудачного выступления в зале «Олимпия» в Париже. Она решила тогда выходить на мировой рынок. Амбиции… А английский-то, заметила, какой? Какая артикуляция? В этой студии записывались ABBA… Да… Мировая слава обошла нашу примадонну, а жаль, талант у нее был редкий… Слышишь, какой звук? Зря мы отказались от винила: какая глубина звучания!»

Я сижу на кожаном зеленом диване, он легко перебирает клавиши и что-то говорит, говорит, говорит… Мне хорошо здесь. Я отдыхаю. Когда-то давно, лет, наверное, 10 назад, Андрей Иванов записал мне диск с лирическими импровизациями Галушко, с тех пор я стала его поклонницей. Диск истерся до дыр, я повзрослела и привела к нему сына. Сегодня он существует для меня в двух ипостасях: ласковый наставник, прячущий свою нежность за напускной строгостью, и бескомпромис-сный профессионал, упрямо не желающий мириться с любой фальшью в искусстве.

Почему вы говорите, что не считаете себя джазменом?

- В душе-то я, может быть, и джазмен. Но джаз – род профессиональной музыки, ему надо отдать всю жизнь, а не заниматься мимоходом, как это у нас в Кургане делается: там потыкал, здесь потыкал… Уже не проходит, понимаешь? В Кургане все всё понемножку умеют, здесь есть свои Мэрилин Монро и Майклы Джексоны. Но с джазом такой номер не пройдет. Что такое профессиональный джаз? Я иду и за три рубля играю то, что должен, независимо от настроения. Вот пришел у меня басист, самодеятельность, и говорит: «Да я на концерте нормально сыграю». А мне на концерте не надо! Мне надо, чтобы человек четко, стабильно исполнял свою роль каждый раз, а надеяться, что ему в попе что-то ударит, я не могу! В этом и смысл. В какой-то степени профессиональный джаз убил джаз настоящий, тот, что рождался, когда негры играли для себя, когда джейм-сейшен был местом, где рождался настоящий, подлинный джаз.

- У меня недавно был разговор на тему профессионализма. Собеседник высказал мнение: когда приходит профессионализм, теряется часть души. И привел в пример Григория Лепса, мол, сколько-то лет назад он был «ах», а сейчас просто зарабатывает деньги.

- Есть такое. Но надо понимать: профессионализм – это ведь не качество личности. У Лепса немногое потерялось, он молодец – себя сохранил. Но вот недавно я смотрел правительственный концерт; там и Лепс, и Буйнов, и другие пытались исполнять такую музыку, где петь нужно точно, как полагается, каждую нотку, вот именно – профессионально… И такая самодеятельность прет! Лучшим оказался все-таки Кобзон, потому что он настоящий профессионал во всех смыслах. Потому что некоторые вещи нужно просто уметь делать, не прикрываясь «своей нишей». Дали тебе партию Ленского, если ты тенор, – ты спел.

- В этом смысле мне на ум приходит еще один профессионал – Градский, в свое время сказавший: «В этой стране умеют петь двое – я и Кобзон».

- Градский – талантливый человек, без всякого сомнения. Но есть стезя, по которой удобнее идти людям, четко обученным. И с этой точки зрения Кобзон сильнее. Определенные виды деятельности лучше удаются трудягам-ремесленникам, чем гениям-самородкам, которые делают все только под себя. Например, Пугачеву или того же Лепса в хор бы я не взял. Сложное это понятие – профессионализм. Знак качества, статус, говорящий, чем человек зарабатывает деньги, и одновременно обязанность вытянуть дело независимо от того, хочется или нет. Профессионал не рассуждает «могу – не могу». А Лепсы и Градские – это другое: яркие личности, колоссальные люди. То же самое можно сказать о Максе Фадееве. Он все делает по наитию, есть музыканты на порядок более обученные, но не записавшие ни одного шлягера, такого, как сделал Макс, на него не давят профессиональные рамки: грамматежка, терцквартаккорды, модуляции и прочее…

Современность влечет за собой кризис гениев. Придумав свою додекафонную систему (техника создания музыкальной композиции – прим. ред), Арнольд Шёнберг объявил, что никаким иным способом музыку сочинять нельзя, но сегодня это лишь один из многих методов, которым обучают в консерваториях. Когда современный композитор всеми ими овладевает, происходит девальвация средств выразительности: музыка перестает быть узнаваемой. А ведь мы и Чайковского, и Рахманинова, и остальных отличаем благодаря ограниченному набору приемов – это и были гении, создававшие что-то свое и при этом остававшиеся грамотными с технической точки зрения людьми. Система обучения тогда была другой: наши консерватории организовывались по типу западноевропейских, сформировавшихся в эпоху просвещения. В те времена Леопольд Моцарт радовался не тому, что сын в пять лет что-то сбрякал, а тому, что ни разу по ходу пьесы не ошибся. Сейчас мы опять обучаем детей по наитию, с ромашками-цветочками. А раньше музыка была – наука.

- Это вы о музыкальных школах говорите?

- Да обо всем. В музыкальной школе, может, так и пойдет, но если попадается перспективный ребенок, его надо учить жестко, по-настоящему. Я сейчас понимаю, почему могу выделяться. Математическая школа мне многое дала, я дошел до того момента, когда мне стало все легко и понятно, я точно знаю, что делаю, у меня не возникает «а как это мне в голову пришло?» Многие элементы в музыке связаны с законами акустики, философской диалектикой, а сами созвучия выверены математически. Это доказывают и Бах, и Моцарт, и остальные великие композиторы, которые были способны на все. Анализирую – там такие смелые вещи, нашим студентам и не снилось. Я их только сейчас начинаю осмысливать, а они давно уже воплощены.

- Помимо кризиса гениев вы наблюдаете у нас кризис в отсутствии тех, кто хочет заниматься музыкой? Дети-то не идут больше в музыкальные школы, у профессии музыканта нет престижа. Престиж – у чиновника, у сотрудника госкорпораций…

- Само собой разумеется. Когда вы смотрите фильм «Амадей», хоть он и не исторический, видите, что возле короля стоят директор театра и придворный композитор. А у нас возле Президента – силовой министр, министр экономики… И где-то на заднем плане мелькает Мединский. Раньше престиж двора определялся по количеству картин, размаху капеллы, состоянию театра. Трудно не замечать настолько очевидные изменения. Не нужно даже обращаться к столь давним временам, будем говорить криминальные вещи: даже в эпоху Сталина артист понимал: все, что он делает, небезразлично для системы. А сейчас – полное равнодушие к художнику. Абсолютная свобода, и много бездарных людей, которые себя ею оправдывают. Воинствующие, доказывающие глупости, которые внедряются в сознание. Я не люблю демократию в искусстве. У него есть законы и навыки, которым надо долго учиться.

- Об этом часто говорит Кончаловский: о перфомансах, коммерческом искусстве.

- Да. И доказывают: я так хочу, я свободный человек. Как об этом сказал Натан Перельман: внутри все гении, пятый палец только проваливается, и все, играть не могу. А так, конечно, внутри себя я могу быть всем, что угодно. А чтобы пятый палец не проваливался, надо тренировать его долго. Сейчас считается, что этим делом можно не заниматься. Полно людей, которые освоили компьютерные технологии и почему-то могут быть композиторами.

- Вы жили в Америке, обучались в Дартмут-колледже, учились у профессора Джона Эпплтона, создавшего первый в мире синтезатор… Вам не тесно в Кургане?

- Тесно. Вот сегодня ругался капитально, пришел заведенный. Мне говорят «держите себя в руках», начинают вводить меня в рамки. А я устал от «хороших людей», я хочу, чтобы было больше «хороших профессионалов», как говорил Рождественский. У нас же вся страна погрязла в том, что мы все «вась-вась». Я понимаю, что веду себя нервно, но я профессионально работаю, понимаешь? И если за что-то берусь, то из кожи вон лезу, чтобы сделать это на «отлично».

В провинции проект может заглохнуть от неподходящего штекера, от отсутствия одного-единственного человека. Вот басист, которого я все-таки научил, сейчас уйдет. Надо другого, а их раз-два и обчелся.

Но мы все равно крутимся: в драмтеатре, например, делаем «В джазе только девушки», набрали кое-какой джазовый материал, не идем по пути ремикса – фильм-то, вообще говоря, так себе, комедия положений, его смотришь только из-за Мэрилин Монро, под ее типаж все и сделано. Если здесь по этому пути пойти, ничего не получится. Некоторые говорят: «Впервые мюзиклы начинаем делать». Это для них – впервые. «Дядюшкин сон», «Свадьба Кречинского», «Бригадир» – много было музыкальных спектаклей в драмтеатре в прежние времена. Я застал многих директоров. Еще родители спорили: Шадровский или Колпаков? Ты, наверное, и не помнишь этих фамилий. «Дядюшкин сон» как раз ставили Шадровскому на юбилей; я делал фонограмму и дирижировал. Янкелевский, Райкин – тоже были колоссальные явления, умницы. Как и раньше, сегодня в театре подобрались неплохие поющие актеры, но проблем куча. А как иначе? Когда по-настоящему что-то делаешь, они возникают лавиной.

- Цитирую: «В Московской консерватории играют Третий концерт Рахманинова. И оркестр Иркутской филармонии исполняет тот же самый концерт. Ноты одни и те же, но качество исполнения другое. Почему? Да потому что у них почти нет возможности услышать игру других исполнителей».

- Конечно. Это страшная штука: в Кургане есть свой Рахманинов и свой курганский Бах, в результате – своя курганская музыка. Такого быть не должно. Но, к сожалению, в маленьких городах это происходит, и ничего тут не сделаешь. Даже Моцарту было тяжело в Зальцбурге, хотя, казалось бы, самый центр Европы, пешком до Вены дойти можно. Но надо в Вену. И я, когда учился в Дартмут-колледже, слышал: «Здесь ничего не получится, надо ехать в Нью-Йорк». Народ говорит себе: надо пробивать дорогу туда, где тусовка, где есть человеческий капитал. Провинция может родить талантливого человека, она его даже воспитать может, а вот содержать – нет, масштабы не те. В маленьком городе кто мне указ? Или наоборот: я не указ никому.

- Это проблема отсутствия денег?

- Проблема маленького города. Я жил в Ханты-Мансийске; там денег тоже не так много, но все-таки есть нефть. Однако людей – еще меньше. Сделали профессиональный коллектив песни и пляски, ставка – 15-20 тысяч рублей. Где ты в Москве такие ставки увидишь? Один из моих учеников, Дима Машко, сейчас концертмейстер в группе ударных инструментов у Павла Когана. Зарплата больше 100 тысяч, с него и требовать можно. Талантливая пианистка Катя Мечетина, входящая в число лучших молодых музыкантов России, тоже с курганскими корнями, – сейчас живет в квартире в центре Москвы. В столице артистов ценят. Все мои ученики устраиваются, даже не самые выдающиеся.

- Это принципиальный момент в маленьких городах? Или выбить деньги все-таки можно – при наличии профессионального музыкального менеджера?

- Не знаю. Но не зря существует выражение: нет плохих оркестров, есть плохие дирижеры. Хороший дирижер костьми ляжет, лишнюю копейку себе не возьмет, все что угодно сделает, но не выйдет к плохому оркестру. Только вопрос-то еще и в другом. Я повторюсь, в Кургане есть талантливые актеры; я пытался сделать в ресторане «Гости» цикл моноспектаклей, чтобы они немножко подзаработали. 30 тысяч за вечер – немаленькая для них сумма. Столкнулся с такой ленью, что трудно себе представить. Че нам ваше Таити? Нас и здесь неплохо кормят! Вот о чем я говорю! В городе такая атмосфера. Я и сам начинаю успокаиваться: мне хорошо тут, тепло… Вот в этом проблема провинции: женились, постепенно успокоились, довольны малым.

А в Хантах нас теребили, все-таки Филипенко (Александр Васильевич, экс-губернатор Ханты-Мансийского автономного округа-Югры – прим. ред.) хотел сделать культурный центр, лепил университет, центр искусств для одаренных детей, музеи, громадный концертно-театральный центр с органом… Сейчас это все уже не нужно: пришла новая власть. А он был хозяином, даже с Собяниным ссорился – тот воспринимал Север через освоение вахтовым методом. А мы жили нормально, нам было интересно. Я столько там узнал, со столькими людьми познакомился, сколько в Кургане не знакомился никогда.

- Вернемся к джазу. Как вы охарактеризуете состояние российской джазовой сцены?

- Думаю, у нее все не так плохо. Вот, например, что ребята в Свердловске творят! Играют по-европейски, очень серьезно. Один из недавних проектов: Pink Floyd воплотили в джазовом варианте. Это трудно: во-первых, психоделический рок, во-вторых, много постановочных моментов. Не только сама музыка сложная, еще и колоссальный уровень электроники. Тем не менее масштаб передали. Был проект и под «Битлз»; там вообще не знаю, как можно импровизировать: каждая нотка на вес золота. И все же сердце за сына болит. Джаз не раскручивается, варится в собственном соку и в деньгах особо не выражается: публики для него недостаточно. На эту тему мы с Денисом часто спорим. Он обижается. Откровенно говоря, он и не знает, как я им горжусь.

- В одной из статей прочитала сомнительное, на мой взгляд, высказывание: если бы американцы не придумали джаз первыми, он вполне мог бы родиться на берегах Волги, а не Миссисипи. Как вам?

- Америка джаз не придумала. Она не стала противиться его рождению, ухватила этот момент. Джаз произошел от слияния африканской и западноевропейской культуры, когда миссионеры привезли на плантации несчастных негров, оторвав их от родной культуры. Те пытались петь свои песни, а им прививали христианство с его ритуалами, от чего возникало множество противоречий. Ритмы южных народов слились с европейскими хоралами и эстетикой – это получилось случайно, несоединимое соединилось. Если в России христианство вводилось огнем и мечом, то негры восприняли его хорошо: для них Иисус был несчастным рабом, который столько же перетерпел. Оторванные от родной земли, они были вынуждены за что-то ухватиться. А башкирская и татарская культуры на берегах Волги самодостаточны, никто в них втиснуться не сможет. Они застыли в своей гармонии, где нет никаких диссонансов, никаких противоречий.

Поэтому джаз мог родиться только в Америке.

- Когда рождается новое, это видно на моменте рождения или только когда отойдешь подальше? Вот сейчас что-то рождается?

- А черт его знает! Джаз ведь бурно развивался, появлялись новые течения. А сейчас настал момент профессиональной музыки, его консервируют специально, то есть начинают обучать, возникают учебные заведения, нотный текст, грамотные люди стараются сохранить основы джаза. Это и хорошо, и плохо.

- Джаз приняли равноправным членом семьи? В музыкальном семействе?

- Да. Самое главное достоинство Америки, что они его взяли. Не испортили. Там до сих пор идут споры, черные его придумали или белые? Вопрос открыт, но очевидно: так, как играют черные, не играет никто.

- А что оставит в истории музыки наше время?

- Пугачева – это серьезно. До этого были Пахмутова и Фельцман. А дальше трудно сказать навскидку, возможно, зря. Когда началась перестройка, все думали, что теперь навсегда останутся БГ, «Чайф», «Наутилус Помпилиус» и остальные. Помню, был настрой: классика не нужна, ландыши – пошлятина полная! Я еще тогда говорил, что это ерунда, нужно и полезно только для того, чтобы расшатать систему. Полезно, но не вечно. Тогда как время – единственный подлинный критерий оценки искусства.

- Но то, что мы видим на Западе – Pink Floyd или The Rolling Stones, – явления другого порядка.

- Ну что ты хочешь? Это громадные деньги, есть за что бороться. Лет пятнадцать назад Киркоров с Пугачевой решили сделать мюзикл. У них было пять миллионов долларов, по тем временам колоссальная сумма. А для мюзикла надо триста, четыреста миллионов. У нас только сейчас шоу начали делать капитально.

- Шоу, в основе которых лежат деньги. А там в основе был талант, и деньги накладывались на него.

- И это самое страшное: мы все покупаем у Запада и к тому же плаваем на поверхности, а суть теряем. В этих купленных передачах не можем изменить даже антураж. Они хорошие, конечно, но мы перестали быть креативными, перестали выдавать хорошие продукты. По факту так ничего на выходе и не имеем. В том же «Голосе» главное – собрать сливки, а что потом с этими детьми будет – наплевать. Их же раскручивать надо по-настоящему, но никто этого не делает. А таланты у нас, без всякого сомнения, есть. И я не знаю, как выйти из положения. На самотек пускать тоже нельзя. Это очень больной вопрос.

- Расскажите о планах на ближайшее будущее.

- Обдумываю два предложения. Одно от Макса Фадеева, второе из Владивостока: там открывают громадный филиал Мариинского театра, пригласили приехать на четыре месяца. Жена пилит: поехали! Но, честно говоря, мне и здесь хорошо… Интервью вот даю. Кошка на колени приходит. Надо сделать еще несколько проектов, тот же «В джазе только девушки». Все хорошо, деньги понемногу идут… Такая обывательщина, что трудно представить. Ужасно! Но я оправдываю себя тем, что мне уже 69 лет. Могу спокойно на все посмотреть, хотя… хотя не сделал ничего настоящего в жизни. Что-то, конечно, оставлю после себя: сына, учеников. Но я не все сделал из того, что мог бы. Сейчас бы еще Денису помочь. Я ему все талдычу: надо с театром что-нибудь ставить, музыку собственную писать, куда-то пробиваться…

- Не зря говорят, что художник должен быть голодным?

- Не то чтобы голодным. Он должен быть в оппозиции, должен за что-то бороться, все время чего-то добиваться. Даже преодолевать сопротивление инструмента. Почему я, например, не люблю саксофон, хотя звучит он прекрасно? Это самый легкий и удобный для освоения инструмент: виртуозно овладеть им можно гораздо быстрее, чем тем же кларнетом. Каждый, кому не лень, играет на саксофоне. У меня двоякое отношение и к компьютерным технологиям: они тоже создают кажущуюся легкость. Теперь не обязательно знать теорию музыки, не обязательно изучать сопротивление материалов, переживать звучание внутри себя. Гаджетов накупил, тык-тык, и ты в шоколаде. Это ужасно: приводит к трем аккордам, а настоящая динамика музыкального процесса требует знания.

- Как вы думаете, переживет ли снова история музыки то, что она пережила в XVII-XVIII веках?

- Переживет. Мы можем все забыть и вернуться обратно к Моцарту. И история опять начнется сначала: есть вещи вечные по сути своей. ///